В их первые ночи они не могли насытиться, теряя силы лишь к рассвету, спали по несколько часов каждый. Теперь, когда рабочий ритм захватил обоих, эта роскошь становится непозволительной. Но как и в те их первые ночи, раз от раза каждый отдает себя другому на растерзание, они выжимают друг друга до последней капли… Пьют друг друга и всё никак не могут напиться.
***
С ней в такие моменты каждый раз творится одно и то же.
Он наполняет ее до краев, до самого предела, а ей всё мало его. Она обхватывает бёдра ногами, прогибаясь, толкая себя навстречу, желая проникнуть в него в ответ. Ей всегда его мало, даже когда она уже вот-вот, когда она бьется в агонии, вцепившись пальцами в измятые простыни или в его спину. Она хочет его пить. До дна. Но там, на дне, остаются последние несколько капель. Эйфория. И снова неминуемая, неизбежная жажда.
Он её наркотик, сорт, выведенный специально для нее, введенный в нужный момент. Что в первый раз, что в сто первый – всё одно. Он отключает сознание простым прикосновением губ к шее. Это действует на неё всегда, везде, исключений нет. Никто никогда так легко и играючи не доводил ее до состояния подкашивающихся коленок. Он знает, насколько опасно это касание именно там, в этом месте, она тут же становится мягкой, податливой, словно тесто – делай с ней, что хочешь. Она готова его растерзать, желает быть растерзанной здесь и сейчас. Он знает и пользуется этим в самые неподходящие моменты, в разгар рабочего дня, в его кабинете, в ее кабинете, в замкнутом пространстве лифта. И оставляет изнемогать до вечера. Она помнит как вчера, что с ней было, когда он целовал ее в шею впервые – она забыла себя. Она до сих пор раз за разом себя забывает, стоит коже ощутить обжигающее дыхание и касание его сухих губ под мочкой уха. После этой сладкой и мучительной пытки он отстраняется, насмешливо смотрит ей в глаза и шепчет с многообещающей ухмылкой:
— Вечером договорим…
Самые лучшие, самые плодотворные «разговоры» случаются ночью за закрытыми дверями. В эти моменты, ночью, за задернутыми шторами, оба красноречивы как никогда. В эти моменты мира нет, весь мир схлопывается до одной комнаты и двух людей в ней. Если днем он целует ее в шею где-то в пустом коридоре, где в любую секунду из-за угла вынырнет какая-нибудь горничная или какой-нибудь инженер, то вечером должен быть готов ответить за это уже на этапе открывания двери в номер. Он это знает, причем, прекрасно. Раз за разом она видит по его хитрому, направленному прямо в нутро взгляду - он готов ответить за все свои «невинные» шалости. Прямо сейчас.
Самые плодотворные их разговоры – молчаливые. Бывает, начинаются они так: дверь открывается, закрывается, и вот уже они стоят и обнимают друг друга за этой закрытой дверью, в которую никто не ворвется в самый неподходящий момент. Он целует ее в макушку, она его - в любимую ямочку на подбородке. После напряженного рабочего дня им обоим нужны простые объятия, в тишине, замереть в этом мгновении, чувствовать руки друг друга, вдыхать родные запахи, наслаждаться теплом, прислушиваться к дыханию. Через минуту-другую начинающему углубляться, учащаться…
А бывает, начинаются их «разговоры» иначе. Бывает – сдержанным шагом до домика персонала, он рядом в своем привычном ложно беззаботном состоянии, предвкушение, дорога бесконечна, напряжение растет с каждой секундой, его можно трогать рукой, резать ножом, на пути до домика никаких касаний, иначе крышу сорвет преждевременно – на радость всему стаффу. Дверь открывается, закрывается, и тут уже не до уютных объятий, их сносит с порога, одежда летит на пол, на стулья, на постель, он подхватывает ее на руки и… В этой комнате, кажется, уже и «живого» места не осталось… Вся хрупкая мебель пала смертью храбрых.
А бывает, она задерживается и приходит «домой» к ночи. Дверь открывается, закрывается, в комнате тишина, врач уснул на кровати в наушниках или с журналом в руках. Мирный вид родного спящего человека, она крадется на цыпочках в ванную, она хочет скорее к нему под бок, готова остаться без сладкого, острого, любого, лишь бы его не будить, юркает в кровать, склоняется, чтобы аккуратно коснуться губами щеки, сообщая этим действием, что она тут и желает ему спокойной ночи. Он чувствует, улыбается сквозь сон, загребая ее в охапку одной рукой, чтобы уже через полминуты оба осознавали, что ночь снова будет совсем не спокойной.
Начинаются их молчаливые разговоры всегда по-разному, а заканчиваются одинаково: жаждой. Безумием. Дурманом. Забвением. Выходом куда-то за пределы сознания. Они доводят друг друга до умопомрачения. Она бьется под ним, борется с ним, склоняется над ним, изгибается в его руках, рвано дышит, тихо стонет, судорожно вздыхает, а когда контролировать голос становится совершенно невозможно, кусает плечо, вцепляется зубами в подушку или одеяло. Через эти картонные стены слышен даже шепот. Они отодвинули от стенки кровать. Губы опаляет поцелуями, горячим дыханием, губы бродят там и тут, губы уже горят, болят, губы искусаны, съедены, но это такая приятная боль. Боль, которую причиняешь себе сам, наслаждаясь. Звуки отключаются, мир отключается, разум отключается. Он её подчиняет, властвует над ней, измывается над ней, ведет её по самому краю пропасти, ускоряется, они сорвутся туда вместе, без шансов, ему нравится за ней наблюдать, он влюблен в эту ямочку меж ключиц, где на цепочке примостилась чайка, он слушает её прерывистое дыхание, пальцы очерчивают изгибы тела, под его ладонями её влажная кожа, её упругий живот, её острые лопатки, её тонкие запястья, он не чувствует ни ногтей, ни укусов, ни мертвой хватки бедер, всё, что ему нужно - видеть её глаза. Читать в её глазах признания.
Ей нужно видеть его глаза. Ей хочется проникнуть через них туда, в самое его нутро, почувствовать так, как чувствует он, его всего. Ей всё кажется, она не предельно его чувствует, ей нужно больше, еще больше, еще. Ей все мало. Она плавится от желания быть с ним одним. Слиться в единое целое и остаться так навеки. Она оттягивает момент до последнего в этом бешеном темпе, у самой черты останавливает себя снова и снова - такая сладкая добровольная пытка… Но накатывающие по низу живота горячие волны бьются, бьются о ее сопротивление и в конце концов превращаются в сносящее всё на своем пути огненное цунами: цунами обрушивается, поглощая, обдавая жаром каждую клеточку тела, агония неизбежна, он чувствует её, отпускает себя, агония накрывает обоих… И ресницы непроизвольно смыкаются, голова откидывается назад, тело выгибается дугой, с губ срывается низкий стон, пальцы немеют. Транс. Эйфория. Их зрительный контакт всего лишь на несколько мгновений, но прерывается. Навеки – не выходит. За разрядкой неизбежно возвращается сознание, и она его «теряет». Такая странная штука: она теряет, обретя. Обмякнув, лежит в его руках и слушает, как медленно успокаивается его сердце. Она снова самую малость не добралась, что-то неуловимое вновь ускользнуло от неё.
И снова жажда. И вновь он целует ее посреди дня в шею где-то между вторым и первым, и перед глазами все расплывается; с легкой словно бы издевкой он смотрит в её затуманившиеся глаза и бархатным голосом произносит:
— Вечером договорим…
========== Сделка ==========
— Юра!? — она распахивает дверь медкабинета, стоит в проеме, запыхавшаяся, с пеленой воды на ресницах, и смотрит на него таким взглядом, что из-под ног начинает уходить земля.