Правда Аввакума
В Аввакуме прежде всего привлекает предельная религиозная серьёзность. Вера для Аввакума не украшение жизни, а сама жизнь, не следование традиции, а способ существования, не то, что помогает нам жить, а то, за что не жалко отдать жизнь. И жития мучеников для него не повод для сентиментального умиления, а прямой пример для подражания.
Да, он был богословски безграмотен и не имел способности отличить обряд от догмата. Да, он был не в состоянии понять, что реформы патриарха Никона вообще не затрагивают вопросов вероучительных и ни как не искажают Истину православия. Да, конечно, не имело ни малейшего смысла страдать за веру в той ситуации, когда самой вере ни что не угрожало. Но для него верность обряду была неотъемлемой частью самой веры. Двумя перстами креститься или тремя, двигаться крестным ходом «по солнцу» или «против солнца», использовать ту или иную форму креста — всё это для Аввакума часть веры, а посягательство на веру он воспринимает, как посягательство на саму жизнь.
Не раз, уже будучи в Церкви, я думал о том, что Аввакум восстал не по делу, что из-за обрядов не стоило начинать такую большую войну. А потом понял, что тут всё сложнее. Да, действительно, и в XVII веке, и в XXI-м одной из распространенных церковных болезней является обрядоверие. Это когда вся религиозность сводится к строгому и неукоснительному соблюдению обрядов без малейшего представления о сущности православия. Это, конечно, не есть хорошо. Но в том-то всё и дело, что Аввакум, как ни странно, не был обрядоверцем. Он живёт и дышит только Христом, и весь его пафос в сохранении верности именно Христу, а не обряду. Но верность обряду для него неразрывно связана с верностью Христу. И, может быть, это не так уж и глупо.
В Церкви вообще опасно даже табуретку с места на место передвигать. Казалось бы, Церковь — наш дом, мы живём здесь, церковная реальность для нас хорошо знакома. Но не надо забывать, что Церковь являет собой удивительный сплав из мира сего и мира иного. А ведь о мире ином мы имеем в лучшем случае самые общие представления. Многие законы мистической реальности для нас не понятны, так что в Церкви лучше не делать резких движений. Устранишь то, что кажется сущим пустяком и огребешь такие проблемы, каких и представить себе не смог. Захочешь вылечить какую-нибудь церковную болезнь и заработаешь болезнь во сто раз худшую.
Не то чтобы в Церкви вообще ни чего трогать нельзя, но делать это надо с предельной осторожностью и большим рассуждением. Мы можем вообще не представлять себе, как много держится на обрядах даже в душах знатоков догматического богословия. Это тончайшая мистико-психологическая реальность.
Так что главным дураком в истории русского раскола был как раз патриарх Никон. Он ведь затеял исправления богослужебных книг и обрядовую реформу по причине, не имевшей ни какого отношения к религии. Мордовский крестьянин, он уже встал вровень с русским царем, он видел себя уже и выше царя («священство царства преболе есть»), но и этого ему было мало, он хотел стать главой всего православного мира, и только ради этого решил выровнять обряды и книги «под греков».
Мысль, кстати, довольно глупая, ведь для утверждения лидерства Русской Церкви в православном мире вполне достаточно было единства вероучения, обрядового единства вовсе не требовалось. К тому же, поступая к грекам в ученики, довольно сложно было утвердить своё главенство над ними. В любом случае, Никон стремился не к истине, а к власти, и это не вызывает к нему уважения. Его реформа была объективно вредной, дуроломной и не несла в себе ни какого положительного начала.
А главная беда была в том, что Никон проявил поразительное бесчувствие к духу Церкви, к психологии церковных людей. Церковь всегда очень консервативна, это необходимое условие для исполнения главной функции Церкви — хранения Истины. Понятно, что вопрос о сложении перстов ни какого отношения к Истине не имеет, но в сознании простого церковного люда двоеперстие было как бы освящено Истиной. Обряды как бы хранились в одном сосуде с догматами, двоеперстие как бы напиталось светом веры, а потому и посягательство на привычное перстосложение воспринималось, как посягательство на саму веру. И это небезосновательно.
Конечно, не имеет ни какого вероучительного значения то, какой формы крест использовать в Церкви, любая из этих форм очень слабо напоминает крест, на котором был распят наш Спаситель. Но! Русский крестьянин, богословски совершенно безграмотный ни чего про «филиокве» объяснить не способный, тем не менее хорошо знал, что «латины» исказили веру христианскую. И если он видел, что в православный храм заносят «латинский крыж», как ему было реагировать? Ведь крестьянин не ошибался в том, что видит перед собой знак искаженной веры, символическое изображение ереси. И он заявлял бурный протест, и ему бесполезно было объяснять, что форма креста не имеет вероучительного значения. И ведь он был по-своему прав, потому что вслед за «латинским крыжем» в православный храм очень даже могло заползти и само «латинство».