Пароход у пристани виден только наполовину. Над водой бьют в колокол, и мы в тумане видим его звук, как сам этот колокол, движущийся по отлогим волнам, но он ни на чем не укреплен, он висит в тумане отдельно.
Я вспоминаю вынесенную в море несколькими зигзагами петродворецкую пристань, где мы проходим, и среди этих домов, о которых я говорю, мне кажется, мы чувствуем себя сходным образом. Тут, как и в новых городских районах, индивидуализированы только аптеки, поликлиники и больницы являются ориентирами, стоящими того, чтобы их запомнили. Относительно них мы себя и ведем. В описываемое время у меня была с собой маленькая монография Сессю – нецветные фрагменты пейзажных свитков – long scroll и short scroll, – и под впечатлением от его работ я смотрел на «чубчики кучерявые» декоративных сосновоборских холмушек, поросших сосновым лесом, зеленым под снегом. И все там напоминало морские волны со срывающейся с верхушек пеной. Кодеин делал мое восприятие слитным, нечлененным, порождал обобщения. Таблетки от кашля продавались свободно.
Так же зимой я смотрел на Псков под ингафеном, церкви связывали концы бревенчатых звезд провинциальной архитектуры. Второй раз, после гашиша, я испытывал Божий страх, встречая много голубоглазых мужчин. Под наркозом стоило чуть испытать скуку, например во время переездов, и ты отвлекался, забывался в себе и не испытывал неприятного однообразия перемещений, свободно связывая отдаленные по времени впечатления, и подбирал схожие на любых уровнях погруженности в себя или во внешнее. Можно было забывать обо всем, тянущемся в жизни, переходить свободно из обобщений на одном уровне к другим, также забываться, не жалеть об уходящем и уходящих. Чифир, кодеин, фенамин, морфин смотрели сквозь меня, план, ноксирон, веронал, кофеин. Я думаю о путешествиях, которые мне не совершить, и говорю, что в моих обстоятельствах они заменены шествием, шественностью, шествованием подлинными.
Порушенное одиночество, обломки одиночества первоначального восприятия жизни, мне свойственного, под влиянием конфликтов заменилось непереводящимся ощущением слияния с миром, безодинокости, интересности жизни. А подложены под это два впечатления от поведения женщин – за столом, где женщина в роли хозяйки начинает есть не с начала, не преломляет хлеба, резкое впечатление женской лживости при нас двоих, и другое: проходя пустырем, среди новых домов, перед лицом бесконечных их окон, она не скрывает, что не хочет быть понята неправильно случайными очевидцами, и этого не скрывает. Того, что ложь предназначена близкому. В первом случае дело кончается внезапными слезами, и во втором только сдержанность мужчины способна их предотвратить, но разве я счастливее с женщиной, в связи с которой не испытал ни того, ни этого?
Я думаю, что психологическая мелочность этих двух наблюдений, разновременных, является выражением моей психической болезни, – то, что их только два к тридцати годам у меня на эту тему. Требуется дар, как мы уже слышали неоднократно, и к наблюдениям над лживостью, – пожалуйста, не возражай…
Здесь седины как пыли, и в пыли не разглядеть, сколько здесь людей, «красной пыли», терракотовой. Ясно только, что много. Характерное жужжание безумия, его звук в первой палате – зен дене.
Как долго нужно разрушаться похожему на комод старому зданию желтого дома, ремонтироваться и модернизироваться, пока оно не займет своего места в природе окружающей, не сольется, проще говоря, с этим местом…
Созвездие забора на белых столбах густых яблонь, буйных, полной луны, этой земли и яркой звезды выше и много правей в темном небе – здесь.
Черные хлопья выбоин на линолеуме под мрамор светло-сером, осыпающаяся побелка на окнах.
В одну из первых ночей мне приснились две сияющие золотые короны над красно-бело-синей эмалью или муаром фонов гербов. Одна императорская, а другая? Не знаю. Гатчина.
Кладбище сумасшедших называется Лобановские кусты…
Я забыл записать, что к тридцати годам у меня в полной мере развилось только чувство ответственности за то, что я делаю. Она одна продолжает накопляться во мне ровно и полно.
Листва осенью – при электричестве. Стало холодно, и мы включили свет.