Я верю в то, что со своими встреча нас ждет, если мы были праведны. Эта вера как-то всколыхивается повременно, и закрадывается сомнение, не сменится ли она жутким каким-нибудь безверием. И вот в это вот верю. Так я могу это повторять за каждой мыслью, но дух этой спонтанной веры отрывочных убеждений передан верно. Даже неважно, кто вселил в меня эту уверенность, можно сказать, что она мне свойственна. Кто-то поддержал меня, и прежние разочарования кажутся не захватывающими самого ядра существования. Это вера какого-то сердечного восклицания, но как ее ни называй, ни характеризуй, дела это не меняет. Я верю в то, что вот тут что-то не подведет, т. е. в то, что все состоит из уверенности в том, что каждая вещь уже есть вера и что поэтому вера во всем. Короче всего можно так сказать, что тот, кто находится на этом пути, с настоящим безверием и не сталкивается, а то бы его шарахало так, что никакое бы лечение не помогло, и вот это-то существование в сфере веры постоянное и доказывает существование Бога… Здесь начинают зажигаться окна, когда я еще и не думал ложиться. Боже, как рано встают люди. В четыре уже начинают подниматься, они работают, наверное, так далеко. Вот это приходит на ум особенно часто. А уже почти пять. Время пролетело незаметно. Надо довершить эти записи до утра. Просто и не быть и не казаться вором. Просто не быть среди людей. Есть соблазн зайти в метро в академический ларек. Я изображаю человека, у которого на уме текущие хозяйственные заботы на первом месте, в день, когда продают «Курьер» с Борободуром, я обхожу журнальный киоск так, чтобы этого не видеть. Якобы у меня все сосчитано: три «Беломора», хлеб такой-этакий, чай, не знаю, что там еще – вино, думаю, довольно.
Этот молитвослов посвящен той, что сейчас сидит, и слово бы себе дал из дома не выходить, не попадаться ни при каких беспорядках, лишь бы так не попадаться. Я последние десять лет только и делал, что пил, да курил, да писал еще в «Часы», да рисовал. Тонна чая, небось, и была отпущена. Это я все о матери, но вот на что-то такое, как «все пройдет, сын мой, все пройдет» отца, дважды напарывался и верю, что и не избег. Я верю в то, что постулаты отца выдавали гораздо большую человеческую твердость, но как знать, если бы мне пришлось учить сына… А так учишь самого себя. Я верю, что тот сам дитя, у кого нет детей. Даже не десять, пожалуй, уже больше лет, я так рассеянно провел за питьем чая, нигде не бывая, кроме как у Эллы, много было и вина. Я не только не прав был, но и этого чая он больше не пил – модель его высказывания такова сейчас. С изучением себя и сталкиваешься. Ночь на дворе – какая темень. Начинается слабое движение. Как-то там? Там все не так – чая никто не даст, а надо вставать, соблюдать режим. Там еще строже, нельзя быть за вора даже приняту. Может быть, все же что-то попадается на глаза и составляет опыт? Редко памяти нет настолько, что я ничего не замечаю. Как же плохо ей должно быть сейчас, там даже и не покуришь. Я хорошо знаю порядки психиатрических лечебниц, но вот специально на принудке никогда не был. Может быть, в этом и вера. Она такого огромного срока не заслуживает. И все переделав, и повеситься, и видим. Так, кажется, говорится, но я повторяю, что это только модель высказывания, калька. Что способен человек, он способен годами копить усталость, никак, фактически, не отдыхать. Как это может быть? Я даже представить себе не могу ничего подобного. И вот у человека накапливается ощущение, что достаточно память изгнать и пройдет с ней вместе все.
Сегодня мне и стоит встать пораньше. Я побрился вечером, и никак особенно готовиться не надо. Не забыть захватить лекарство, может быть, в диспансере его и нет, такое бывает. Но перед тем как вставать и собираться, я могу еще немного расслабиться.
Сборник «Традиционная культура Китая» весь посвящен памяти академика Алексеева. Мне не по карману. Выбросили в продажу «Фламенку». Ее разбирают очень охотно и быстро. Книги по русскому говору, исторические словари продаются свободно. Иметь бы побольше денег… Таким образом, усталость до беспамятства является для меня непреодолимой вещью. Но я долго не понимал, что всецело подчинялся ей. Даже теперь мне не представить во всем истинном размере, до каких же пределов распространяется ее власть. И сейчас я ловлю себя на том, что совершаю нечто под влиянием усталости, и мне приходится побыстрее сматываться. Успев до трех переделать дела в диспансере, я делаю необходимые по дому покупки. Поскольку на «Звездной» вермут сегодня дешевый, по два сорок, азербайджанский, у меня в руках оказывается немного денег. Я покупаю два пакетика молока, кажется, Вере оно сегодня не положено. День сегодня выдался как раз темный и пасмурный. В центре так много народа, а на Петроградской нет. Пивное заведение заперто на висячий замок, в розливе бутылку портвейна подешевле сегодня не купишь. Удар ситечком по чайнику, чтобы стряхнуть нифиля, как удар гонга, привлекающий внимание к чаю. Пусть дольше служат обувь и верхняя одежда, и даже то рубище, в котором я хожу дома, залитое чаем и рваное, пусть дольше прослужат, это теперь я так молюсь, прежде чем выпить чая. Мне хочется и из этих, кажущихся в чем-то окончательными, заметок сделать свои выводы. Кажется, я успеваю в этом. Помнишь еще? – «Из всех страстей апатия самая возвышенная страсть, и, в самом деле, нет страсти более возвышенной, чем она…» Беккет. Мое условие, чтобы за деланием выводов мне не надо было уставать от беспокойства, мной принято. Я волен в своем распорядке дня; рыбный суп не успел сегодня приготовить. В такие дни, когда мне надо ездить в город, Вера дает мне всякие поблажки. Сама моет полы, не печатает, только вечером, почти ночью, просит приготовить чая со сливовым джемом и тихонько сидит, читая свою нескончаемую фантастику. Вот и все дела за день, не считая ее работы.