«И для тебя нет мест, где б я ни был. Возьми Афганистан, Кавказ, Германию, даже Францию. Не жди, что кто-то нас поймет». Волковка течет мимо кладбища одноименного. Все ближе строительство. Я вижу еще зори над Волковкой. Раньше так бывало, я возвращался в час заката, когда уже горят фонари на ярком небе. Каждое такое впечатление долго не изглаживалось. И ночами, когда мне случалось проезжать среди кладбища, я постоянно имел в виду краски заката. Солнце, севшее за железнодорожной насыпью, за всеми железными дорогами в той стороне, небо, сияющее какими-то оттенками чайного цвета или палой листвы, но обязательно желтое и даже ослепительное, не заслоненное никакими постройками. Кстати, больница будет первым высоким зданием у кладбища. И, конечно, сами кладбища в центре внимания. Начиная с Расстанной и все время пока едешь по Камчатской, а потом и по Бухарестской, Фучика, до самой Будапештской, с одной стороны от дороги – кладбище. Как ни давно оно существует, но на нем хоронили еще до последнего времени. Деревья всегда тихи на закате и большой массой очень впечатляющи. К чему бы ты ни привык, не забудь, что твой отец похоронен рядом с твоим домом. Пока еще это острова леса на пустырях, но подо что-то их пустят. Никогда состояния природы, тихие, так сильно не выражены, как в эти моменты. Сама городская дымка гораздо виднее и ощутимее, когда смотришь отсюда. Растворяются дымы в безбрежности позолоченного неба. Лишь бы не сплошная серая мгла, как в наших краях нередко в этот час. Запоминается все так, как будто это исчезнет, и в этом полным-полно уверенности. На Камчатской среди деревьев, в стороне от шоссе церковь. Никогда в ней не был, но на старое кладбище ходил гулять не раз. Кладбище раздвигает улицы, и здесь они очень широко расположены и далеко одна от другой. Если что-то скрыто в природе загадочное, то на закате это видно и ближе всего к своей разгадке, к которой вплотную и приблизиться нельзя. И позже, когда небо догорает, а с востока уже надвигается тьма. Выходит, что дом покупался на всю жизнь, осмотрительно. Такого парка здесь никогда не вырастят, хотя за железной дорогой есть парк, не уступающий красотой и возрастом деревьев.
В самом начале Невского – выставка китайца, народа мало, нет. В «Книгах стран народной демократии» полно репродукций – никого. Людей привлекает совершенно другое, а вся эта демократия на таких, как я, держится.
Мы выпили бутылку «Белого крепкого», и я дал себя подстричь. После этого я пошел и помылся в ванне. Чтобы не было холодно, я лег спать и заснул, и проспал программу «Время» и проснулся только в половине двенадцатого. Я встал, Вера легла. Я чувствую себя налегке после бани и стрижки, думаю об иконах. Вчера Кира приносил каталог выставки Тиссен-Борнемисса, и Вера смогла посмотреть на эти картины, вернее, на репродукции. Все картины отрепродуцированы, прекрасный текст, очень интересные биографические справки. Как ни странно, но о таких деталях, как то, что натюрморт принадлежит кисти Химен-и-Леона, а не Сурбарана, заявляло телевидение еще в день ее открытия в Москве. А вот Тинторетто нет. Пока я спал, Вера сварила щи и удивляется, как я этого не ощущаю. Варю чай, я и заснул при крике Веры, когда она обнаружила, что в коробке осталось всего две пачки чая. Теперь кто-то приедет из Москвы, Оля ли с мужем, или и мама с ними, еще не знаю, но чая подвезут точно. Тут все дело в паре дней – нам надо до субботы пару дней переждать. Интересно, что мама надумала вернуться, с делами что-то у нее не вышло. Точно едем на Ленина и встречаем молодоженов. Я Сергея никогда не видел. Пока впереди половина недели, а все кончается, надо что-то предпринимать. Книги, подаренные мне на день рождения, как были положены на кухонном столе, так и лежат стопкой, я заглядываю в них по очереди, но очень коротенько, только песни Далай-ламы прочитываю все с комментарием. Самое приятное, что в тех стихах, где говорится о его скитаниях в Лхасе, он называет себя Данзан Бангпо, а я на одном этюде в углу написал по-тибетски не так давно: Лобсан Данзан Джамцо, над воротами какого-то дома, не то китайского, не то тибетского. Кира сказал, что в воскресенье по телевизору будет передача «По направлению к Тибету» о коллекции Цыбикова. Под той же рубрикой «Шедевры Эрмитажа». Надо обязательно не проспать. Случайно и удается увидеть все. А вот эта прическа, под Ирину Константиновну, уже и говорит обо всем. Человек спит и во сне видит, как он поднимает свою текущую идентификацию и жизнь людей, – это попытка поднять до уровня сознания свою идентификацию, и, тщетно пытаясь добиться этого, человек устает, и засыпает вновь, и видит во сне уже дальнейшее идентифицирование, и снова встает, и стремится вывести ее на поверхность. Те, кому это удалось, спать никогда не хотят, за исключением того времени, что спят, и в этом смысле все верят в сны. Но в те, которые запоминают, а есть более глубокая уверенность, что сон снится всегда, как бы человек ни спал, просто он не отдает себе в этом и отчета. Таким образом состояние сна без сновидений отодвигается куда-то в тень нашего понимания, ведь предположение о том, что типичное забытье и есть это состояние, так предположением и остается. Либо это уже какой-то великий сон, сродни нирване. И эти вечные идентификации, относительно которых просто и не знаешь, как себя вести, и создают все характерное в поведении людей, это прямо воздух того, что зовется жизнью, и недаром ее называют кладбищем несбывшихся надежд. Действительно, все обозримое пространство – это свалка наломанных идентификаций. Это и воздух и земля и свет одновременно. Часто люди ошибающиеся выглядят особенно ловкими в подходе к этой проблеме, таких людей я знал. А людей, живущих в соответствии с этим законом, немного, большинство – несогласных с такой постановкой вопроса или подчеркнуто апатичных в этом плане. Другие, как игроки, смотрят на это, по-ихнему, тут что-то от карточной игры. Но быть профессионалом признанным еще не значит пользоваться той свободой разнообразной деятельности, которую дает только следование дхарме. Ведь чудеса могут происходить и в самой спокойной обстановке, вот и приходится признать, что готовность испытать чудесное есть особый дар, бесценный и ни с чем не сравнимый. Смею надеяться, что повидал и такое. Но, видав и таких, я должен понимать, что от жизни больше пожелать и нечего, а приближение к идеалу бесконечно. Варю чай. Победит закон сансарическое идентификаторство, что-то убеждает в этом. Я много пью чая и могу много записывать, и, в конечном счете, эти записки – наименьшее из того, что я мог бы сделать. Вот тут понимаю, что вышесказанное так и просится открыть собой заметки, но нет – всему свое место. Недаром это рассуждение оказалось в этом месте, не созрев, мысли не готовы, а сегодня я почувствовал какую-то готовность.