Девятнадцатое февраля, землетрясение в Салониках силой пять баллов, испытание в Семипалатинске – шесть с половиной баллов по шкале Рихтера.
Двадцать первого февраля сейсмических новостей нет, только в «Известиях» фотография «Отчаяние турецкой матери» – несколько мертвых близнецов и их причитающая мать, но не сказано, что это жертвы землетрясения. Умер Шолохов, его назвали великим, будут хоронить в Вешенской. От такой новости даже голова перестала болеть. Выпили «Балтийского», лечимся чаем с молоком. Похолодало, днем десять градусов. После гороха с сухариками очень хочется пить, даже спать не лечь. Верочка больна и завтра, кажется, воспользуется отгулом. Говорят, будет еще холоднее, в Эстонии сегодня обещают до девятнадцати мороза.
Двадцать второго ездил к Кире. Вышли и продаются в Москве две японские книжки на английском: «Но» и «Кабуки» – очень красиво изданные. В них даже вложены билетики на представление, все фотографии цветные, стоят по семь рублей, привез Боря. «Бхартрихари» в серии «Писатели и ученые Востока»; «Русская летописная (но не так!) повесть» – это он уже в Веселом Поселке покупал. Их деревенька уместилась под Мурманским мостом, никто не знает ее названия, это самый конец города, за домами проглядывает садоводство. Кроме пивного ларька, здесь никаких распивочных нет, магазинов нет вблизи, столовых, кафе. Самый выезд из города, дальше лес. И вот мы ничего, даже названия не знаем, но сходимся на том, что, чем дольше она простоит здесь, на выезде из города, тем лучше. Как-то трогательно она выглядит, занесенные снегом крыши и проулки. В день, когда умер Шолохов, я просыпаюсь с мыслью о Фолкнере, такое впечатление, что кого-то с кем-то спутали и приняли за русского Фолкнера – Шолохова или еще кого-нибудь, факт тот, что этой эпопеи – «Деревенька», «Поселок», «Город» у нас нет. Вот только так, на натуре, мы это видим. Вот и не хочется, чтобы деревеньку уничтожали. Я помню, что в Москве, когда мы останавливались у одного писателя, он жил в настоящей деревне, около Мосфильма, в настоящем деревенском доме. Теперь все это снесено, а жаль. Посреди города вдруг сельцо, с деревьями возле изб, с приусадебными участками и надворными постройками. Это, конечно, не мешало слушать там Альбана Берга на «Грундиге» и читать воспоминания о Розанове. Я предлагал бы город, в его теперешних границах, обвести окружностью и законсервировать то, что в ней оказалось, а новые районы располагать за ее пределами. Но этот план не пользуется успехом – город расползается лучами по ведущим магистралям, и такой мост, над железной дорогой, конечно, не является препятствием для его развития. Слышать лай собак и крик петухов не удается. Я чувствую себя как какой-то альпинист на заснеженном склоне при свете дня на бульваре Крыленко. Или, еще точнее, я чувствую себя, как белый негр, внутренне неблагозвучный, заброшенный в этот благополучный район. Мороз и джаз, день чудесный, солнце, ветер на бульваре, а под ногами камешки.
Двадцать третьего открылся под нашим гастрономом в подвале отдел «Водка, крепкие напитки». У меня хватает денег только на «Стрелецкую», да еще и это-то хорошо – другой раз и трех двадцати не набрать бывает. Играет в отделе музыка, и непонятно, что это – по случаю праздника или вообще так будет. Помещение никак с гастрономом не связанное, вход со двора, я помню, что раньше там был посудный пункт, но его много лет как закрыли. Вина нет, только водка и табак, но «Лайку» я покупаю в нашем ларьке, в новом отделе она не продается. В ларьке продаются новые пироги из серой муки без начинки по восемь копеек. Беру попробовать, знаю, что нам с мамой они понравятся. Вместо черного хлеба. Вечером узнаем, что в другом конце города нам достали десять пачек «тридцать шестого» – больших, а он у нас, привозной, как раз кончается, достал последнюю пачку.
Попробовал склеить работу, посвященную узбекским землетрясениям, я писал, да клей оказался стеклянистый, и картон и вырезки газетные очень трескаются. Но все вырезки уложились как раз в формат и ярко выделяются чайные этикетки, как действительно какой-нибудь узбекский орнамент. Этикетки из другой бумаги и не потрескались. Придется оставить ее такой для собственного употребления – этих вырезок мне больше взять неоткуда, а они – прямо хроника всех землетрясений конца восемьдесят третьего – начала этого года. Даже крохотная заметка о землетрясении в Гвинее точно находит лоскуток свободной поверхности. Первый блин, как говорится. Я так давно ничего не делал, только вспоминал Володю Пятницкого все это время. Можно, конечно, попросить Киру сфотографировать ее так как есть, но газетный текст, боюсь, будет неразборчив.