Раньше, когда я еще учился в школе, я пробовал писать стихи и некоторые запомнил. Хочу воспроизвести их здесь, чтобы показать, что как я ни менялся, но что-то общее с тем временем осталось.
Первое, это начало какой-то неоконченной поэмы о нашей жизни в Гавани, на В. О.
Я ходил читать в библиотеку Маяковского, читал впервые Лао-цзы и «Неизданного Хлебникова», я был так поражен изложением теории Козырева, что посвятил ему короткое стихотворение:
Других стихов я не запомнил, хотя, читая, я постоянно перефразировал какие-то строчки и, отталкиваясь от них, пытался создавать что-то свое. Я уже любил китайских умиротворенных поэтов и тоже пытался описывать природу на их лад, но сейчас не могу восстановить в памяти тех стихов. Может, и этих двух примеров довольно, чтобы объяснить мое тогдашнее умонастроение. Первое я прочел не так давно Яр. Влад. и Тане Гетман, но они ничего мне не сказали. Второе, кажется, я вообще никому не показывал, я уже был скрытен, в особенности в том, чего я недопонимал сам в себе. Я имею в виду взгляды Козырева. Узнать же подробнее об этом было негде, ведь он постоянно, мне кажется, был в загоне, и, если бы не это его открытие, мы, широкая публика, так бы ничего о нем и не знали. Я жил как-то летом в Сестрорецке и об видимом там на море острове-форте сказал: «Черный остров Ананас / На Востоке разгорелся / На закате угас…» Я описывал залив в стихах и прозе с таким энтузиазмом, наверное, потому, что всякие настоящие морские впечатления ушли в далекое детское прошлое, а то, что я пожил с отцом на Коневце, мне казалось, нельзя затрагивать, так как полигон-то там был военный. Может, я и обещал отцу чего-нибудь из этого не рассказывать, теперь уже не помню и думаю, что все можно. Надо сказать, что и раньше, у Понизовского и у Анри мои опыты писательские не вызывали интереса или сочувствия, и я принужден был всем этим заниматься исподволь. К тому же тяжелая физическая работа, которой я тогда добывал себе средства к существованию, никак не способствовала расцвету таланта. Хорошо, что я еще в той среде не старался стать известным, пролетарская подлость несмываемее барских прихотей и затей, как уже не раз заявлялось в русско-еврейской поэзии… Постепенно я от стихов совсем отстал, а прозой писал много и позже. Теперь меня даже печатают в подполье, но никаких откликов на то, что делаю, я не слышу. Вообще, я все время писал и рисовал как бы параллельно. Я очень много рисовал видов морских, залива и думал, что разовью такой стиль. Элла должна лучше всех помнить, что тогда у меня работ было не меньше, чем теперь у Киры, но все они пропали, некому было их сохранить, как раз еще более ранние уцелели, а все пейзажи моря я повыкидывал. Я вспоминаю эти стихи как бы в память о тех рисунках. Может, вспомню и еще. И теперь я смотрю, что я читаю и перечитываю книги те же и Хлебникова читал бы и перечитывал, будь он у меня, а Кирюшу имею в качестве заложника вечного непонимания астрономических проблем и плохого знания законов абстрактного мышления. В общем, тут я подписываюсь, до некоторой степени, под этими стихами, и это, наверное, уже окончательно. Выпив крепенькой «Бодрости», не жалею о том, что я их написал. С другими не так. Стыдно того, что делал наспех, а вот когда мне показывают какую-нибудь мою старую живопись, я искренне радуюсь, кое-что искренне нравится в старых работах. Сколько перезабыто!