Наши известия можно знать не слушая. Их новости отличаются от наших. То передают о забастовке индийских докеров и о том, что полиция наубивала с сотню человек в отместку за убийство в порту четырех полицейских офицеров. О колумбийском кокаине у нас замалчивают. Но, вообще, с эфиром что-то случилось. Уже не слыхать долгосрочных политических прогнозов, а те, что еще делаются, какие-то бескрылые и носят характер гадания за два дня вперед, часто ошибочного, несмелого. Даже назначения наверху у нас представляют трудности. Раньше как-то этого не замечалось. Еще и со слышимостью это связано, с общим похолоданием. Я слушал всегда приемник, т. е. весь диапазон, и подбирал какие-то оттенки во мнениях, которые не доходят до тех, кто привык просто к радио. Сейчас я трачу на это меньше времени, да и передачи Ирана или Греции просто не слышны, мне кажется. Югославия. Тоже мало и редко. Пекин. Не всегда слышен. Французский джаз по воскресеньям куда-то подевался. Путаница в расписании в связи с переходом то на зимнее, то на летнее время, создает свои трудности. Вообще меньше музыки. Но «Последние известия» еще слушаю, кто-нибудь, Швеция ли, Канада, Би-би-си на английском, но слышны. Может, просто период затишья в политике. Угон на Тайвань английского самолета с тремястами пятьюдесятью пассажирами на линии Лондон – Гонконг – Пекин. Ничего об этом у нас. Об бомбардировке Омдурмана, правда, говорят. Об муниципальных выборах в Турции передали очень коротенько, что победила консервативная партия «Отечество» Азала. Но очень коротко, а, например, по телевидению и вообще ничего. Ну, о расхождении взглядов с Румынией, конечно, не говорится. О переговорах Накасоне с китайцами полуправда, о том, что они замалчивают советские предложения. Они же их не замалчивают, а прямо и говорят, что вряд ли скоро из этого чего хорошего получится. Надоело каждый день слушать новости, начиная с Ливана. Все уже как-то не то после этого. Не то чтобы мне не хватало сенсации, но я просто привык к более широкому охвату политических событий и мнений. Может быть, эти силы ушли с радио или прогнозирование вышло из моды? Слыхал, что они устали, как, например, поляки устают иногда. Еще эта распря из-за распятий в школах. У нас нет даже упоминания об этом. Или об арестах и допросах и обысках последнего времени. Вдруг сообщается, что еще выходит подпольная газета «Солидарность», или о том, что работает подпольный передатчик. В отместку за это сейчас начинают прихватывать тех, кто начинал забастовки еще раньше Гданьска. Очень много внимания с обеих сторон уделяется спорту, а меня он не интересует. Особенно яростные нападки, конечно, глушат. Об громких процессах, «Свободу». Но, например, в молодежной программе Г. А. вдруг говорится об преподавании в университетах футурологии. Не слыхал. О Газли говорили всем миром, но понемногу. А другого такого предмета, как природные катаклизмы, и нет. У нас чаще стали сообщать о природных явлениях, но, например, обычай самооповещать о своих подземных испытаниях отошел в прошлое. Как-то плохо слыхать иностранные станции, вещающие на иностранных языках. Все Польша да Польша, и не поймешь, кто это говорит. Скорее всего, Запад, конечно. Не понимаю по-польски. А какой тут музыкальный фон. Эллингтон сорок пятого года, нахваливают Ганелина, Амина Клодин Майерс, еще один саксофонист-модернист, которого я раньше не слыхал. «Форинерз». Поминают «Прогноз погоды», Козлова, Курехина, каких-то сибиряков. Уже незнакомый джаз. Говорят и о больших фестивалях, и о симфонических конкурсах, имени Глена Гульда, например. Наши передают джаз, но не авангардный, группы неизвестные, Элтона Джона. Вот что сопутствует Газли в эфире. Так-то, можно сказать, спокойный период, но, с другой стороны, не очень спокойный.
В кратчайший срок восстановлена работа всех двухсот тридцати скважин в Газли, доставляется беспрерывно оборудование для школ и детских учреждений, люди из двадцати городов помогают населению. Скончался президент Гвинеи Ахмед Секу Туре в госпитале в Кливленде во время операции. Ему было шестьдесят два года. В Гвинее сорокадневный траур объявлен. В Чили все госпитали приведены в состояние готовности, что бывает только при землетрясениях, в связи с днем протеста против хунты. Парижская формулировка. А о кончине Секу Туре утром еще не было известно.
«Стрелецкая». Вот в такой же день я поеду в город. Будет под ногами сыро, а на воздухе тепло. Сегодня безветрие, и можно бы много прогулять даже в моей легкой одежонке, да бутылка взята – прямиком домой. Я еще успеваю осмотреть продающиеся журналы, какой-то толстый болгарский «Обзор», никогда не виданный раньше, и новую «Польшу» с букетом с флажками на обложке, ну а дальше я спешу, и не только по видимости, действительно мне хочется поскорей добраться до своего стола. В газетном киоске – беломор, а в булочной – буханку за двадцать копеек, хоть крошится, но зато вкусная и мягкая, кружка тепловатого пива у ларька – вот все мои дела на сегодняшний день. Воистину: «за несколько монеток можно было выйти на улицу». Здесь это еще не так чувствуется, но район расстраивается, теперь, чтобы добраться до конца улицы, надо совершить целое маленькое путешествие, а я помню, как мы выходили просто вечером погулять на кольцо автобусов. Там еще была канавка, которую тоже за речку можно было принять, с ужасно топкими берегами. Дальше была площадка, где делали кольцо маршруты от Московских ворот, от Электросилы и из Волковой деревни, а дальше уже начиналось садоводство. Точнее – кончалось, потому что оно переживало свои последние дни, а за садоводством была изрытая, заросшая травами равнина до самого горизонта, и там, у горизонта, виднелась большая серая деревня, говорили: «Шушары». Я не знаю, так ли это или нет, а теперь транспорт в том направлении, разных маршрутов, подается днем и ночью, и нет ему конца. Хотя в том конце улицы и открыто метро и, по-видимому, устраивается что-то вроде центра, но мы там не бываем. Собирать экспедицию, так уж прямо в Ташкент. Теперь только и разговоров, что о Газли. Дожил я до того, что звоню, а мне отвечают с другого конца провода: так ведь там же трясения… Просыпаюсь, как обычно, около трех. Снятся небесные крылатые кони, а на земле, под ними, идущие верблюды и застывшие лани. Такая картина, почти перевертыш. Сперва она стоит, повернутая не тем боком, и я долго, во сне, разглядываю образующиеся на ней полуабстрактные фигуры. Но никак не предполагаю, что это пустынный ландшафт с кипящим небом. Только пустота левой верхней части играет свою роль в обоих положениях холста и сохраняет свое значение, когда художник ставит его как надо. – Перевертыш? – Он недоумевает. После показывает кусочек пенопласта, типа брошки, с прорезанными насквозь фигурами верблюдов – вот как родился замысел. Он говорит, что работает над ней как над абстракцией, скорее всего используя знание об своем лице как модель. Делает наброски носа, предварительно выбивая его в туалете. Серебристая и гладкая в одном положении, она в другом оказывается довольно шероховатой, как Гоген, а не как Рерих, хотя сюжет очень близок к Гэсэровскому циклу работ последнего.