Наше радио в связи с ливанским кризисом становится невозможно слушать, это все необыкновенно близко читателям Пруста. Музыка прослушанных последних известий. И надо слушать их за землетрясения, за то, что не укладывается в наш календарь. Развивается ощущение другого измерения времени и другого понятия о ходе времени, а это и создает непосредственный взгляд на ход событий. А так мы почти каждый день знаем количество убитых в Ливане и со стороны фактической хорошо знаем о том, что там происходит, но обобщающего какого-то подхода не хватает. Или это иллюзия?
Пятьдесят стран согласны участвовать в восьмом ташкентском кинофестивале. Вот что больше говорит о текущих событиях, нежели сводки из Ливана. Кто лучше подготовлен, тот лучше и понимает, по-видимому. Мне бы больше нужно знать о Сирии и об ее участии в этом деле. Еще очень давно, не помню в связи ли с антиегипетской войной или около того времени, мне уже стало казаться, что мы глядим на все происходящее на Ближнем Востоке глазами каких-то сирийских бродяг. Если бы наши взгляды совпадали с ихними, а так мы и не имеем непосредственного прямого взгляда на происходящее. Но нельзя сказать, что самосознание возникло только тогда, например, о Турции я имел представление раньше. Скорее, у всего нашего народа появился взгляд на Средиземноморье, тот «берег Турецкий», Кипр, Израиль, Ливан. Жаль очень, что я просидел землетрясения турецкое, марокканское и никарагуанское. Но я вел записи и в больницах, и сейчас они напечатаны, я могу к ним возвращаться. А ведь, кажется, договаривались о том, что меня будут извещать о больших катаклизмах. Вот и видно, что люди, с которыми я был связан в то время, сами не были подготовлены к событиям. А я заранее старался их приготовить, как к тому что «пиво-пиво» с Невского перенесут на Грибоедова. Говорили и о мужском и женском журналах «Один» и «Одна», гипотетических, но имевших прототипы в действительности. Но вот о марокканском, как в этот раз, и о гвинейском землетрясениях я не догадывался. А что мы имеем? «Профессия – репортер»? Немного. Три человека не смогли меня снабдить сведениями всего о трех землетрясениях и одном ядерном взрыве, и это затянуло все дело потом едва ли не на десять лет. Один из этих людей погиб бездарно, а он повторял – «такой молодой, а уже погибший». О ком? Он не конкретизировал. Но он-то «таким молодым» никак не был. А Мила и Володя были слишком поглощены собственной жизнью. В конце концов это и была проверка их способности к самостоятельности, и они ее не выдержали. Ну что же, хоть с запозданием, но мне удалось собрать необходимые сведения, но сколько выпусков новостей мне пришлось при этом прослушать почти даром, страшно подумать, похоже, что они попытались отучить меня от работы с ассистентом или напарницей, но из этого уже ничего не могло выйти. Они бы проспали и все, да всего-то и было не так уж много. Рисую, хоть во сне, по восьми драгоценностям, в трансе, прорабатываю какие-то сценки авторучкой, почти как на изразцах. Так что восемь драгоценностей были только заделом. Вспоминаю Пятницкого.
Дома у Вл. Эрля на улице Правды. Лето 1969 г. Фото: Вл. Эрль
C Вл. Эрлем. Михайловский парк. 1970 г. Фото: Б. Кудряков
C Вл. Эрлем. Михайловский парк. 1970 г. Фото: Б. Кудряков
C Вл. Эрлем. Михайловский парк. 1970 г. Фото: Б. Кудряков
В конце концов мои больничные записи, передающие содержание снов, которые нетрудно приурочить к тем или иным событиям того времени, очень мало сообщали о повседневной жизни. В больницах я настолько чужеродное тело, что мне остается только беспрерывно удивляться, до того что появляется с ног валящая усталость от удивления, и остается только с Чжуан-цзы повторять себе, что «Путь – в моче и кале». Почему, если справедлива поговорка, что «обжегшись на молоке, дуют на воду», мы не видим никогда, чтобы вода сгущалась, загустевала или сворачивалась, как это происходит и с прокипяченным молоком? Вода может протухнуть, но загустеть, как во сне, стать каким-то киселем, сама – никогда. Надо тут чувствовать внутреннюю ограниченность пословицы, без этого останется только с Блоком сетовать на метафоричность, затемняющую ясность и абстрактность мышления. Его самого можно обвинить в избыточном трудолюбии, не оправдываемом никаким создаванием стихов. Можно бы было, я говорю, если бы он не достигал по-своему недосягаемых результатов. Его «фабричное», «городское», «окраинное». А классичность мышления он провозглашал все же зря, не оставляет это чувство. Метафоричности в поэзии ничто не заменит, как бы ни были нагромождены образы, у правильно образованной метафоры своя четкая логика и своя непреходящая прелесть. Но это все о семьдесят шестом уже годе, а мне бы хронология семьдесят первого и семьдесят второго была необходима. Но хронология годовых событий не ведется, не публикуется, и вот приходится смотреть хоть на «рукописи индейцев Майя», как на модель, как на попытку воссоздания летописи пропущенных лет, как прослушанных последних известий. Попытаться по их модели реконструировать пропущенное время. Это предположение (о том, что это возможно) я делаю, исходя из того, что вдруг один год неуловимо напоминает какой-то другой, а в древних манускриптах достаточно какую-то зацепку найти, пусть абсурдного или чисто внешнего сходства, и удается по этой канве восстановить события утраченного времени. Мне кажется, что это не лишняя попытка. А то что – пяла, да пяла. За такой-то год ничего не происходило. Теперь это невозможно, чтобы год был пустым. И вот по внешней зацепке нам удается восстановить вид пропущенных, просиженных лет. Пусть также этот метод страдает «метафоричностью», но это все же не педантизм классического неподвижного мышления. И я предпринял попытку, захватывая текущие события, как бы спроецировать их в недалекое прошлое. Пока я не вижу, чтобы это смысла было лишено. Но насколько мне это удалось, не мне судить. И вот когда прежний год, по случайному намеку в отдаленнейшей летописи, не до конца и понятой еще, предстанет в своем полном виде, мы и вправе сказать – а это уже было. И действительно, ведь это уже было, все уже было, в конце-то концов. Даже и Преображение – «уже было». Что с того? Мы же не перестаем удивляться на иконы, на Грека, на Евангелие.