В этой стране только русские должны всегда сдерживать свои чувства, до немотивированного невыражения соболезнования, до невозможности проявлять человеческие чувства непосредственно. Другим нациям остается рыдать как бы за них, как бы сдержанны сами по себе они ни были. Вспоминаю, как в фильме о ташкентском землетрясении рыдали работники детского сада, где погибли все дети. Это были узбеки. Теперь тоже говорится о боли Газли, но нет понятия у нас о боли русского народа. В этом есть что-то от японского характера. Но современные японцы уже могут себе позволить поплакать в открытую, перед телекамерой, если у них, также во время землетрясения, погибли родственники. А русские еще нет. Это считается уделом художественных произведений, основанных на авторской выдумке. Впрочем, другим такая возможность тоже скупо отпущена. Но в этом чувствуется какой-то неумолимый прогресс. В конце концов призываются все быть мужественными.
Помню, как раньше женщины асфальтировали у нас улицы. Часто можно было видеть, как они просевали землю на наклонных ситах. На эту работу шли, видно, очень здоровые, но махать лопатой с землей смену в любую погоду никакого здоровья не хватит. Я ребенком чувствовал, как неудобно находиться рядом с такими каторжными работницами, а надо было ходить мимо, учить английский. В спецодежде, подчеркивающей в человеке только зад, они не обращали внимания на прохожих. Конечно, этот труд давно механизирован, но те, кто вырос под этим впечатлением, не могут забыть этого. И пренебрежения, которое выражали к их труду те, кто постарше. Не будешь учиться – пойдешь на такую работу. Это и есть образ землетрясения – здоровенная женщина с лопатой просеивает землю через сито.
Но сделать людей сдержанными в одночасье невозможно, а признать журналистов, пишущих на злобу дня, за опытных селекционеров и генетиков человеческих душ тем более невозможно. Подавление в человеке его природных свойств – уже этический недостаток. А у нас говорят о каких угодно недостатках, кроме недостатков этических. Я сам ушел на тяжелую работу, не понимая, как она не подходит для нездорового организма, и через несколько лет оказался законченным инвалидом. Правда, что-то позволяло людям доить меня как нацменьшинство, главным образом, из-за политических мотивов, и поэтому я имею только психиатрическую группу. Но со временем становлюсь, конечно, типичным инвалидом, этаким патологическим элементом живой среды. Противно и выходить на люди, вплоть до того, что и за вином ходить противно. Так не хочется участвовать ни в каких уличных дрязгах. Не хочется укладываться в их сознание. Хорошо, когда хлеб покупает жена, а от вина, кажется, так бы и отказался.