Но с «веселием Руси» не тут-то было. Привычка к сильным средствам сильнее. Так же вот и кино, знаешь, что нужен бы документализм, а нравится какой-нибудь «Бродяга» с музыкой Р. Шанкара. И ничего тут не поделаешь, никакой ташкентский кинофорум не поможет тебе в этом.
Землетрясение в двадцати километрах от острова Монерон, в Татарском проливе, слабое, трясло островок какой-то, которого нет на картах. Разрушений и жертв нет – четыре балла. Военный переворот в Гвинее, освобождены все политические заключенные. О судьбе премьера ничего не говорят. Национальный русский снег сошел, и началось японское время года. Понадобилось всего три или четыре теплых дня с начала этой недели, чтобы весь снег растаял. Теперь ходим по лужам и не боимся подскользнуться. Начало апреля хорошее. Переворот в Камеруне, но еще не точно. Камерун граничит с Чадом, тянется от озера Чад до Экваториальной Гвинеи.
Юрий Александрович Сенкевич рассказывает про землетрясение в Мехико. Говорит, что несмотря на то, что было двадцать пять толчков, город выстоял. Были разрушения, но то, что показывают, – испанские соборы – целы. Это было в семьдесят девятом году. Вообще же город расположен в сейсмически активной зоне. Недалеко вулкан. Землетрясения бывают периодически. Он рассказывает о новом строительстве. Вначале плетут железный, стальной, каркас дома, а потом его заливают бетоном, и вот это нетиповое строительство приносит свои плоды. Дома не разрушаются, а там есть и небоскребы. Больше в передаче об землетрясениях ничего нет. Показывают Турку – очень хороши пейзажи городские. Но вот в недавних передачах о Гаруне Тазиеве он рассказывал об очень сильном землетрясении, кажется, семьдесят пятого года, на Аляске. Скалы рухнули и каменной грядой перегородили ледник. Поднялась водяная волна высотой шестьдесят метров. Деревья на склонах гор смыты ровно по линии. Вообще-то он вулканолог, но попутно исследует и последствия землетрясений. Как только передачи о нем прошли, началось мощное извержение вулкана Мауна-Лоэ на Гавайских островах. Да и Газли тут же было. Я помню, в семьдесят шестом году в день землетрясения в Газли ко мне на Блохина зашли два человека из Пушкина. У них была трехлитровая банка домашнего пива, теобромин еще, кажется, тогда не мыли. Они просили продать кому-нибудь английское издание «Качки» Евтушенко, и Вера легко им это устроила. А на пятнадцать, что ли, вырученных рублей мы стали пить. Пили чуть ли не коньяк – не помню, но бутылка шампанского Вере была точно. Потом мы собрались погулять. Взяли еще портвейна и поплыли на пароходике-ракете в Кронштадт, думали там пересесть на пароход, идущий в Ломоносов. Что-то захотелось в Ломоносов, а прямого рейса не было – май. На подходе к Кронштадту мне показалось, что я увидел бурун на воде, там, где, должно быть, будет дамба. Но в Кронштадте нас не пустили дальше пристани, и мы смогли только купить билеты, и этим же рейсом пришлось возвращаться в город. Не помню, где мы выпили, но с пристани, уже в бессознательном состоянии, я отправился к маме на Ленина, на обед. Пришел, меня впустили в квартиру, а достать ключ от комнаты, никого не было, я уже не догадался и, пьяный до бессознания, просидел на стуле под телефоном много времени, пока не пришел в себя. Ночью, снова на Блохина, я слушал приемник. Около двенадцати. Наша станция передавала Бэсси Смит. У меня дверь была чуть приоткрыта, было душно, и вдруг соседка Нина ворвалась в комнату с целью выключить приемник. А слышно было и без того плохо – помехи, да и приемник расхлябанный. Я вскочил от неожиданности, и она с руганью отступила. Дверь пришлось закрыть, и почти сразу же, в двенадцатичасовом выпуске последних известий сообщили о Газли. Не помню, как рано или поздно я заснул в ту ночь. Но сразу же говорили о разрушениях, да я сам знал, чем пахнет восьмибалльное землетрясение на промыслах. Тогда Газли был еще поселком. На другой уж день узнали о жертвах и больших разрушениях. Теперь пишут, что еще газ загорелся и была авария на газопроводе, но это все о том случае. А в статье мне встретилось сообщение, что нынешнее – уже третье землетрясение в Газли. Да, вспоминаю, что в промежутке раз как-то упоминали о нем снова. Не помню, в каком году это было. Вот такой был день, и он сильно запомнился. Нас, после всех возлияний, могло бы укачать на заливе. Раз я, после ингафена, ехал из Нарвы, тоже выпив на дорожку, и обрубился в поезде до того, что ушел в Ленинграде, забыв даже пиджак одеть и сумку с книгами и вещами взять. Фены коварны, но Гена, простая душа, продал в этот день «Качку». Не знаю, как уж он добирался к себе в Пушкин. Я так в полном беспамятстве провел несколько часов и не помню, от Тучкова ехал или пешком шел, что делал еще. Очнулся скособочившись на стуле под телефоном. Может, меня и звонок какой-нибудь разбудил. Тогда уже вспомнил, что ключ всегда оставляется в квартире, в ящике шкафа или в кармане плаща на вешалке. А мамы почему-то дома не было. Мне хотелось поесть или чаю. Подробности ускользают, но само объявление я слушал уже протрезвев. У Гены есть такая подлая привычка – опоить человека. Раз он мне поставил «Солнцедара» и обкурил очень хорошим гашишем, так я в тот день даже подрался. Но тут ничего такого плохого не случилось, все обошлось благополучно. И вот и сейчас не знаю, что же это за бурун на заливе, прямо как водопадик на перекате. Наверное, показалось. День был очень хороший, и на заливе был штиль, а так бы могло развезти порядочно. Но я Гены не понимаю в этом плане, и вообще, на порог его больше Вера не пустит. Партизан еще тот. Уж потом он отсидел год в Киевском дурдоме и год на Пряжке. Это ему наказание за коварство. А я как-то его в этом не подозревал. Он мне казался попроще. Вот и знай, что это за человек. Под сутки пристроит и не вздрогнет. Потом уже, после Пряжки, он и сам попадал на сутки – выругался на милиционера у гастронома. Вот это все наказание за хитрость и подвох. Не знаю, что теперь он поделывает. У него ребенок. Так он добром не кончит. Юродство как-то с ним не вяжется.