А между прочим, Мунк не так давно напоминал о себе: на заборе я видел плакат с его «Криком», такой же как когда-то «Японская средневековая скульптура». Я понял, что я к Жене не вхож, ведь возле его дома висел этот «Крик», а так мы еще продолжали встречаться. На выставке в клубе С. Орджоникидзе виделись в последний раз.
Сходили на день рождения к Эллочке. Я потрогал и посмотрел много книг. «Татлина», Хлебникова, трогал и разные другие издания. Холодно-то как. Ходил, ходил. Ну же и холод. И так несколько дней еще. Понаделали схем поведения на все случаи жизни. Из романов смотрят военачальники, повелевающие каждому разряду людей вести себя соответствующим образом. Принимающие на себя всю могущую быть необыкновенность ситуаций жизненных. И вот люди летают как бы по воздуху, совсем не переосмысляя обыденного своего поведения. Нет критики быта. Каждый день начинался сводкой погоды, теплый или холодный, все равно; и к этому надо было привыкнуть. Вдруг видно стало, что это так. Потом текущие дела, с удивлением узнаешь, что еще есть что сказать о нашем городе, <сводка> текущих новостей, касающихся нашего города. Я не веду себя никоим образом, как описано в романах.
Тут показывали в «Клубе путешественников» трамплин в Осло, и в качестве заставки снова показали «Крик». Стал наклевываться уже какой-то сюжет – трамплин этот виден по всему Осло, а я писал в письмах из дурдома, что мне снится деревянная церковь, такая большая, как кавголовский трамплин, и что она возвышается над лесом и над холмами, видимая отовсюду. Памятник III Интернационалу собирались в заливе построить. Вот как все переплетается в сознании. И мой Хлебников, сидящий в Маркизовой луже, на мелководье. Вчера было подавленное состояние – ветер целый день завывал над домом, в дверях и в вентиляционных отдушинах. Собирался помыться, но было очень холодно даже дома. Вечером Верочка принесла «вермута», я напился и заснул, не помню как. Она еще разговаривала по телефону с мамой и пыталась смотреть телевизор, но я этого уже ничего не слышал. А сегодня у нее вечер книголюбский, я оставлен на весь день один. Сегодня день солнечный, ветер еще не стих, но завываний уже не слышно. Обещали Кира с Мишей зайти, Кира-то точно зайдет. Сейчас, когда я звоню ему, у него Боря, и есть возможность дать ему прочесть первую часть исправленного дневника. Дело движется. Только у Эллы он пролежал без дела почти два месяца, как будто ждал этого дня. Ветер северо-восточный, но почему-то стало теплее – минус тринадцать. Обещали, что температура поднимется до восьми градусов. А на лестнице уже весенние запахи – не то переваренная томатная паста, не то проветривают заваль какую-то. Вот и все новости. Это я ощущаю, когда иду за газетой. Все же еще холодно. Но светает теперь настолько раньше, что этого уже нельзя не заметить. Какой-то весенний намек. Кстати, Сережа говорит, что никогда не видал белых ночей. Если в этом году все будет так же дружно происходить, как зимние холода, то вот ему прекрасный случай.
Перечитал письма, напечатанные в «Часах». Все правильно, правильно даже то в них, что говорится об оккупации – «и только пыль, пыль, пыль из-под шагающих сапог» и сравнение Эстонии с Туркестаном – все правильно. Я говорю даже себе – только так и пиши – понравилось самому. Мало, правда, но из дурдома больше, может, и нельзя. Я отвечаю за эти письма. Сейчас читаю Чаадаева – он мог.