Психологически понятно, что в Германии Версальский договор — то есть непосредственно касающуюся Германии часть парижского мирного договора 1919 года — воспринимали прежде всего как оскорбление, чем он на самом деле и был. Оскорбление состояло прежде всего в том, как он осуществлялся. Договор действительно был тем, как его определяли обиженные немцы: диктатом. Он не был, как европейские мирные договоры до него, результатом договоренности и соглашения — причем в соответствии с природой дела, положение победителя на переговорах было более сильным, однако формальное участие побежденного было равным по статусу, так что честь его сохранялась и его совместная ответственность за соблюдение договоренностей была морально обоснована; подписи же немецкой стороны под договоренностями и соглашениями, выработанными без участия немцев, добились силой, посредством ультиматума и угрозы войны. Этим с самого начала обеспечили то, что немцы не чувствовали себя связанными с тем, что их заставили подписать насильно, и было невозможно выносить многочисленные оскорбительные, дискриминирующие и каверзные отдельные предписания, чтобы не укреплялось их намерение «стряхнуть оковы Версаля». Это стремление определяло всю немецкую внешнюю политику с 1919 до 1939 года, как во время Веймарской республики, так и при Гитлере. И в этом деле были успехи как у Веймарской республики, так и у Гитлера. Мирный порядок, частью которого были «оковы Версаля», Гитлер застал уже в состоянии полного распада.
Потому что как мы уже указывали, оковы Версаля, пока Гитлер не порвал последние из них с потрясающей легкостью, были из бумаги. На бумаге были запрещены как желаемое с обеих сторон присоединение Австрии, так и современное оружие германских вооруженных сил, на бумаге эти вооруженные силы были ограничены до 100 000 человек, и на бумаге Германия на протяжении жизни поколений была обязана выплачивать репарации. Но власти, чтобы принудить к выполнению этих бумажных ограничений и обязательств, в наличии не было. Решения Парижской мирной конференции 1919 года позаботились о том, чтобы их не было; да, они достигли как раз того — что в Германии под действием шока от оскорбления вначале проглядели и лишь постепенно затем поняли — чего Германия не достигла в течение четырехлетних военных усилий: превращения Германии в абсолютную, непреодолимую господствующую державу Европы. Территориальные ампутации, которые произвели с ней, ничего не изменили в этой ситуации.
То, что с 1871 по 1914 год предотвращало переход Германии из её положения сильнейшей отдельной державы Европы в абсолютное господствующее положение, было её тесное соседство с четырьмя другими европейскими великими державами: Англией, Францией, Австро — Венгрией и Россией — державами, на которые она вынуждена была оглядываться, хотя в то время она была сильнее, чем каждая из них по отдельности, но естественно слабее всех их вместе. И что с 1914 до 1918 года сорвало её стремление к «мировому господству», то была великая коалиция Англии и Франции сначала с Россией, затем с Америкой. Из четырех европейских великих держав предвоенного времени теперь в Париже одна была уничтожена: Австро — Венгрия, а вторая, Россия, исключена из всякого соучастия в делах Европы. Тем самым естественно она также была исключена из коалиции победителей; и одновременно Америка, занявшая в 1917 году место России, вышла из этой коалиции победителей и отказалась участвовать в мирном урегулировании своих прежних союзников. Таким образом бремя мирного урегулирования практически с самого начала легло на плечи только Англии и Франции — так же, как Веймарская республика поддерживалась усилиями только трех партий веймарской коалиции. В обоих случаях основа была слишком узкой, чтобы быть прочной. Сохранившийся в своей основе Германский рейх (нужно лишь только посмотреть на ход войны, чтобы увидеть это) был в конце концов слишком сильным, чтобы удерживаться в рамках, созданных на бумаге версальского договора, только лишь Англией и Францией. А вновь созданные малые государства, которые теперь занимали пространство бывшей Австро — Венгрии и между Германией и Россией, действовали как по плану, становясь немецкими сателлитами, как только Германия освободилась от перенапряжения войны и от шока поражения. В Париже путем оскорбительного обращения не только вынудили Германию встать на путь ревизионизма и реваншизма, но и одновременно как в помешательстве расчистили для неё этот путь всеми средствами.
Обе ответственные за это державы, Англия и Франция, очень скоро заподозрили, что они сделали крупную ошибку. Но из смутного понимания они сделали противоположные выводы: Англия — что при помощи постепенного смягчения условий мира можно удовлетворить («умиротворить») Германию и из непримиримого врага в конце концов сделать её добровольным соучастником пересмотренного миропорядка; Франция же — что наоборот, в противоположность к сделанному в Париже упущению на самом деле лишить Германию могущества. Противоречие стало явным, когда Франция в действительности попыталась сделать это в 1923 году оккупацией Рурской области. Англия не присоединилась к этому шагу, Франция вынуждена была отступить и с тех пор, тихо скрипя зубами, следовала английской политике «умиротворения». Это умиротворение началось не в Мюнхене в 1938 году при Невилле Чемберлене, как это хотят представить легенды, а в Локарно в 1925 году при его брате Остине Чемберлене.
Последующий период, в Германии в основном связанный с именем Штреземанна, на поле международных отношений примечательно точно соответствует периоду внутри самой Германии после выборов президентом Гинденбурга, и с которым он вначале также совпадает и по времени. Однако он его пережил, поскольку Брюнинг, Папен и Шляйхер дальше шли на поводу английского умиротворения, и даже Гитлер в первые пять лет по меньшей мере делал вид того же — так что как в Германии правые противники республики какое–то время снисходили к принятию республики при условии, что они должны ей управлять, так и сама Германия какое–то время снисходила до уважения парижского миропорядка, при условии, что он пункт за пунктом будет аннулирован.
Это было сделано. Успехи Штреземанна, Брюнинга, Папена и Шляйхера — договор в Локарно, принятие Германии в Лигу наций, досрочное освобождение от оккупации Рейнской области, отмена репараций, признание в основе равного права Германии на вооружения — были не меньшими, чем успехи Гитлера (вооружение Германии и всеобщая воинская повинность, договор по военно–морскому флоту с Англией, ремилитаризация Рейнской области, присоединение Австрии, присоединение Судетской области). Но было отличие: предшественники Гитлера каждый раз старались подчеркнуть примиряющий характер уже достигнутых успехов и тем самым ублажить Англию, чтобы она продолжала свою политику умиротворения. Гитлер же наоборот, большое значение придавал тому, чтобы представить свои успехи как вырванные у враждебного мира. Это ему также удалось — не только благодаря своему полному контролю общественного мнения Германии, но также благодаря определенному предрасположению немецкого общественного мнения, которое всегда с нетерпением ожидало таких триумфов упорства над ненавистной версальской системой, и было лишь наполовину счастливо, если они достигались во имя примирения. С другой стороны, Гитлер постепенно портил настроение своим английским партнерам тем, как он преподносил исполненные для него просьбы или даже наигранные внешнеполитические успехи. Они не могли не замечать, что он все более и более уклоняется от ожидавшейся ими встречной услуги — соучастия в укреплении европейского мира и в совместном поддержании пересмотренной в пользу Германии системы мира. Да, они постепенно заподозрили (весьма обоснованное подозрение), что все, что они позволили ему получить с целью укрепления мира, в действительности было принято как усиление для новой войны. Присоединение Австрии было принято в Англии еще не моргнув глазом; при присоединении Судетской области Англия уже хотела высказываться, а Мюнхенские соглашения, которыми она еще раз дала свое согласие — как на «последнее территориальное требование» Гитлера — были в Англии уже жестко оспариваемыми. Когда через полгода Гитлер нарушил эти соглашения и пошел войсками на Прагу, наступил конец. Умиротворение было погребено, и на его месте именно в Англии наступили жесткое разочарование и моральная готовность к новой войне с Германией.