Но все еще недооценивается тот отрицательный эффект, который с самого начала Гитлер сам себе произвел в Германии своим антисемитизмом, даже если этот антисемитизм сначала проявлялся только в постоянном страдании, диффамации и дискриминации немецких евреев и еще не давал возможности распознать свои ужасные конечные формы. Страдания полностью достаточно, чтобы из друзей сделать врагов. А немецкие евреи в своей большой массе были до Гитлера — трогательным образом в малой части даже и во времена Гитлера и несмотря на Гитлера — как раз безумно влюблены в Германию.
Со времени уравнивания в своих правах евреи стали добрыми патриотами во всех западных странах. Но нигде этот еврейский патриотизм не принял столь пылких, глубоко эмоциональных очертаний, как именно в Германии. Можно даже говорить о любовной связи евреев с Германией, которая разыгрывалась в течение половины столетия до Гитлера (Йорг фон Утманн в своей книге «Двойник, ты — бледный спутник» сделал первую попытку вникнуть в это особое еврейско–немецкое сродство). И несомненно, что при этом евреи были любящей стороной. Немцы во всяком случае позволяли польщено и немного отчужденно обожать себя своим еврейским землякам — сколь ни возражали они против этого как против еврейской навязчивости. Тем не менее, эти еврейско–немецкие любовные отношения в области культуры вызвали к жизни прекрасные цветы. Можно вспомнить о Самуэле Фишере и его авторах, или о Максе Рейнхардте и его актерах. И тем не менее, немецкие евреи совершенно выдающимся образом участвовали в том, что Германия в первой трети двадцатого века впервые заметно опередила Англию и Францию в интеллектуальной и культурной областях, а также и в науке и экономике.
Со всем этим в 1933 году было тотчас покончено. Гитлер позаботился о том, чтобы у большинства немецких евреев страстную любовь превратить в ненависть. И кроме немецких евреев он также превратил во врагов тех немцев — разумеется, не большинство, но в то же время как раз не худших из них — которые оставались верны своим еврейским друзьям. Большая часть того, что в Германии противостояло в пассивном сопротивлении гитлеровской волне, было вызвано его антисемитизмом. Насколько это тихое неучастие меньшинства — тем не менее вовсе не исчезнувшего меньшинства — ослабило Гитлера, конечно же невозможно подсчитать. То, что например, почти все, у кого было положение и имя в немецкой литературе, ушли в эмиграцию, Гитлер мог еще пережить. Тем не менее, это испортило репутацию гитлеровской Германии в мире. Большее значение имело кровопускание, которое антисемитизм Гитлера причинил немецкой науке. Эмигрировали не только ученые еврейского происхождения во главе с Эйнштейном, но и выдающиеся нееврейские ученые последовали за коллегами или учителями. А иностранные ученые, которые прежде массово паломничали в Германию, теперь избегали её. До Гитлера мировой центр атомных исследований располагался в Гёттингене; в 1933 году он переместился в Америку. Это интересное умозрительное соображение — что без антисемитизма Гитлера вероятно Германия была бы первой державой, разработавшей атомную бомбу, а вовсе не Америка,
То, что своим антисемитизмом Гитлер с самого начала нанес не поддающийся учету урон своим стремлениям к власти, вне всякого сомнения было его первой тяжелой ошибкой — ошибкой, влияние которой все еще недооценивается. Разумеется, к этому должны были добавиться и другие ошибки, пока чаша не переполнилась.
Потому что несмотря на вред, который с самого начала причинил немецкому делу антисемитизм Гитлера, факт остается фактом: Гитлер дважды был очень близок к своей цели — осенью 1938 года, когда при полном одобрении Англии и Франции было достигнуто господствующее положение в Восточной Европе, и летом 1940 года, когда победа над Францией и оккупация множества других стран положили к его ногам почти целый континент по эту сторону от границы России. Это заставляет задаться вопросом, была ли в сущности утопической цель установления господства (или господствующего положения) Германии в Европе и над Европой, и таким образом была ли эта постановка цели Гитлером с самого начала ошибкой.
На этот вопрос (если он вообще поднимается) в настоящее время отвечают в общем–то без большой дискуссии утвердительно, в том числе современные западные немцы, и в особенности молодое поколение, которое часто смотрит на своих отцов и дедов как на сумасшедших, поскольку они могли поставить такую цель. Тем не менее в настоящий момент придерживаются мнения, что эти отцы и деды, то есть два поколения немцев, поколения Первой и Второй мировых войн, в своём подавляющем большинстве находили эту цель разумной и достижимой, воодушевлялись ею и нередко за неё умирали.
Естественно, что это еще не говорит о том, была ли цель достижима или была ли она желательной. Немногие бы захотели сегодня ответить на этот вопрос утвердительно. Но если вызвать мысленно моментальный снимок Европы осени 1938 и лета 1940, и для обстоятельного рассмотрения на некоторое время остаться в кадре, и более того — если сравнить плачевный статус постгитлеровской Европы с ее положением в мире до Гитлера, то все же изрядно призадумаешься. Ведь действительно, разве не было Европе предуготовано объединение, если она хотела сохранить это положение в мире? Могло ли это объединение воплотиться в реальность без насильственной помощи, и не требовало ли оно по крайней мере в начальной стадии господства своей сильнейшей державы? И разве не была этой сильнейшей державой именно Германия? Во всяком случае, на такой вопрос отвечали «Да» не только немцы — два поколения из них. Что показали 1938 и 1940 годы, это то, что нерешительное «Да», пусть даже и с оговорками, было наготове также и у многих ненемецких европейцев. И что выявилось после 1945 года — это то, что они тем самым возможно даже и вовсе не были неправы. Или не были бы, если бы Германия, с которой им пришлось иметь дело, не была бы Германией Гитлера.
Европа под владычеством Гитлера, несомненно, стала бы кошмаром, как Германия под господством Гитлера уже была кошмаром во многих отношениях — со своими преследованием евреев и концентрационными лагерями, со своим конституционным хаосом, своим правовым беспорядком и вынужденной культурной провинциальностью. Но поверх этого не следует упускать из вида нечто иное: от европейской системы противовесов девятнадцатого столетия в двадцатом веке уже нечего было спасать. Уже Первая мировая война и последовавшее за ней мирное урегулирование разрушили её в корне, и предпринятая в 1939 году после долгих промедлений и без особой охоты попытка Англии и Франции восстановить её потерпела неудачу уже в 1940 году. Проверка Второй мировой войной показала, что у Европы двадцатого века оставался выбор только между немецким и американско–русским господством. Нет никакого сомнения: такому немецкому господству, которое было создано при Гитлере, она гораздо более предпочла американское, и в какой–то степени даже русское господство, хотя многие и будут это оспаривать. С другой стороны немецкое господство объединило бы Европу; американско–русское насильственно раскололо её. И объединенная под немецким господством Европа еще долгое время смогла бы сохранять свое имперское господство в Азии и в Африке; поделенная между Америкой и Россией Европа вынуждена была поспешно потерять его.
Это делает понятным, почему Гитлер в 1938 году в Восточной Европе, а в 1940 после своей победы над Францией — на всем континенте — нашел определенную готовность к пониманию и к подчинению, даже если тогда и не было такого европейского стремления к объединению, которое соответствовало бы по силе таковому у немцев середины девятнадцатого столетия. Такое появилось лишь после 1945 года, когда беда уже случилась. Но готовность смягчить насилие и из подчинения превосходящей силе извлечь лучшее выявилась повсеместно уже в 1938 и в 1940 годах, и она была по меньшей мере тут и там связана с представлением, что Европа быть может в большой степени очень хорошо сможет воспользоваться единством, даже если и за цену немецкого господства (возможно, лишь в начальной стадии). Еще было живо воспоминание о том, как Пруссия Бисмарка в 1866 году объединила побежденные немецкие государства — и как она затем растворилась в объединенной таким способом Германии. Разве нельзя было представить, что победоносная Германия таким же образом постепенно растворится в объединенной Европе и её отталкивающие черты при этом постепенно сгладятся? Не следует ли этот желаемый процесс возможно даже ускорить встречной предупредительностью? Такие мысли были широко распространены в 1940 году почти во всех странах Европы — особенно во Франции, сколь бы мало позже о них знать ничего не желали. Вот если бы тогда в Германии был Бисмарк, а не Гитлер…