Ведь первоначально Гитлер вовсе не предусматривал для поляков массовых убийств, как для евреев и для русских. Роль, которую он для них предназначил, была гораздо более подобна роли румынов: роль подчиненного союзника и вспомогательного народа во всегда планировавшейся завоевательной войне против России. Отказ Польши от этой роли был настоящей причиной войны Гитлера против Польши — вовсе не Данциг, который уже многие годы при полном польском согласии управлялся национал–социалистическим сенатом полностью в соответствии с пожеланиями Гитлера; Данциг был только предлогом. Но теперь интересно то, что Гитлер, после того как он победил Польшу с военной точки зрения, никак не использовал свою победу для того, чтобы осуществить свою прежнюю цель, то есть навязать Польше отвергнутые ею союзные отношения, что было бы политически последовательно и по положению вещей вероятно вовсе не было бы невозможным. Вместо этого он превратил Польшу в объект бессмысленной, яростной пятилетней оргии наказания и мести, в которой впервые вырвалась на волю его склонность к уничтожению при отключении всякого политического здравого смысла. В Гитлере наряду с высокоодаренным политиком, каким он был, всегда сосуществовал массовый убийца. И если изначально для своего влечения к убийствам он выбирал в качестве жертв только евреев и русских, то там, где его воля перечеркивалась, влечение к убийству брало верх над политическим расчетом. Так было в начале войны в Польше; и так стало в конце войны в Германии.
Немцам, конечно же, Гитлер отводил гораздо большую роль, чем в свое время полякам: для начала роль народа господ, завоевывающего мир; затем по меньшей мере — противостоящего целому миру героического народа. Но и немцы под конец не следовали больше своей роли — не имеет значения, из слабости ли, или из преступной строптивости. И потому они тоже попали под смертельный приговор Гитлера: они должны «исчезнуть и быть уничтоженными», если процитировать его еще раз.
Отношение Гитлера к Германии с самого начала выказало некую странность. Некоторые английские историки во время войны пытались доказать, что Гитлер является так сказать предрешенным заранее продуктом всей немецкой истории; что от Лютера через Фридриха Великого и Бисмарка прямая линия подводит к Гитлеру. Верно обратное. Гитлер не вписывается ни в какую немецкую традицию, менее всего в протестантско–прусскую, которая, не исключая Фридриха и Бисмарка, является традицией трезвой самоотверженной службы на благо государства. Однако трезвая самоотверженная служба на благо государства — это последнее, что можно признать за Гитлером, в том числе за успешным Гитлером предвоенных лет. Немецкую государственность — не только в её правовом, но также и в аспекте поддержания порядка — он с самого начала принес в жертву безоглядной тотальной мобилизации сил народа и (не следует об этом забывать) собственной несменяемости и незаменимости. Это мы уже изложили в предыдущих главах. Трезвость он планомерно заменил одурманиванием масс; можно сказать, что в течение шести лет он потчевал немцев собой как наркотиком — который он затем правда во время войны неожиданно отнял. Что же касается самоотверженности, то Гитлер является экстремальным примером политика, который своё личное осознание призвания ставит превыше всего и делает политику в соответствии с масштабами своей личной биографии; нам нет нужды всё это повторять более подробно. Если мы вспомним изложение его политического мировоззрения, то мы также снова обратим внимание на то, что он вообще не думал в понятиях государств, но — народов и рас, что побочно объясняет грубость его политических операций и одновременно его неспособность превращать военные победы в политические успехи. Политическая цивилизация Европы — само собой разумеется, также и Германии — основывалась ведь с окончания великого переселения народов на том, что войны и последствия войн содержались внутри структуры государств, а народы и расы не затрагивались.
Гитлер не был государственным деятелем, и уже поэтому он выпадает из немецкой истории. Но его нельзя также назвать и представителем интересов народа, как например Лютера — с которым у него общего лишь то, что тот в немецкой истории также является уникумом, без предшественников и без преемников. Но в то время, как Лютер во многих чертах как раз персонифицирует немецкий национальный характер, то личность Гитлера вписывается в него примерно так же, как его постройки для партийных съездов вписываются в архитектурный облик Нюрнберга — то есть, совершенно некстати. Впрочем, немцы и во время их наибольшей веры в фюрера сохраняли определенный здравый смысл. К их восхищению всегда примешивалось также и некоторое количество изумления, изумления от того, что именно им было даровано такое неожиданное, такое чужеродное явление, как Гитлер. Гитлер был для них чудом — «посланцем богов», что, выражаясь прозаически, всегда также означает: извне свалившееся на голову и необъяснимое. И «извне» в этом случае означало не только — из Австрии. Для немцев Гитлер всегда был пришельцем издалека: сначала некоторое время — с высоты небес; потом же, Боже сохрани, из глубочайших бездн ада.
Любил ли он немцев? Он выбрал для себя Германию — не зная её; и собственно говоря, он её никогда и не узнал. Немцы были его избранным народом, потому что его врожденный инстинкт власти как магнитная стрелка указывал на них, как на величайший в его время потенциал власти в Европе; и они и правда были им. И они в действительности интересовали его всегда только как инструмент власти. У него было большое честолюбие в отношении Германии, и в этом он соответствовал немцам своего поколения; немцы были тогда тщеславным народом — тщеславным и одновременно политически беспомощным. Сочетание этих двух качеств дало Гитлеру его шанс. Но немецкое тщеславие и тщеславие Гитлера в отношении Германии не совпадали полностью — какой же немец пожелал бы переселиться в Россию? — а у Гитлера не было слуха для тонких различий. Во всяком случае, попав однажды во власть, он больше не прислушивался. Его честолюбие в отношении Германии всё более и более соответствовало честолюбию животновода и владельца беговой конюшни в отношении его лошадей. А в конце Гитлер и повел себя как разъяренный разочарованный владелец конюшни, который избивает до смерти свою лучшую лошадь, потому что она не смогла выиграть скачки.
Уничтожение Германии было последней целью, которую поставил себе Гитлер. Он не смог достичь её полностью, столь же мало, как и другие свои цели по уничтожению. Достиг он этим того, что в конце Германия от него отреклась — быстрее, чем можно было ожидать, а также и основательнее. Через тридцать три года после окончательного свержения Наполеона во Франции президентом республики был избран новый Наполеон. Через тридцать три года после самоубийства Гитлера нет ни малейшего политического шанса аутсайдера ни у кого в Германии, кто провозгласил бы себя последователем Гитлера и захотел бы с ним ассоциироваться. Это только к лучшему. Менее хорошо то, что память о Гитлере вытесняется из старого поколения немцев, а большинство молодых совершенно ничего о нём не знает. И еще менее хорошо то, что многие немцы со времен Гитлера больше не осмеливаются быть патриотами. Ведь немецкая история не окончилась с Гитлером. Кто верит в обратное, и, чего доброго, радуется этому, вовсе не ведает, насколько тем самым он исполняет последнюю волю Гитлера.