Он писал в 1824 г. А. И. Казначееву:
«Я жажду одного, – независимости; мужеством и настойчивостью я, в конце концов, добьюсь ее» (Переписка, т. I, стр. 115; подлинник написан по-французски).
Пушкин, как это отметил в своей статье А. М. Горький, гордился тем, что в журналах о нем пишут больше, чем об Александре I.
Он чувствовал себя представителем всего народа.
В надежде на общественное мнение, понимая это слово в самом широком смысле, Пушкин часто старался выиграть время, считая, что история – его союзница.
Друзья не понимали позиции поэта и не знали, что он видит через их головы.
4 августа 1825 г. князь П. А. Вяземский писал Пушкину из Ревеля в село Михайловское (Сочинения Пушкина, изд. Академии наук, Переписка, под ред. Д. П. Саитова, СПБ, 1906, т. 1, стр. 251–252).
Друг уговаривал Пушкина, он писал:
«Ты довольно вилял, но, как ни виляй…
Все придешь к тому же горю,«Что велит нам умереть!»Право, образумься, и вспомни – собаку Хемницера, которую каждый раз короче привязывали, есть еще и такая привязь, что разом угомонит дыхание…»
У Хемницера подходящих басен есть две.
Первая – это «Дворовая собака».
Собака сбежала к соседу. Сосед ее привязал.
Мораль басни:
И поделом: зачем сбежала?Вперед, собака, знай, когда еще не знала, Что многие умеют мягко стлать, Да жостко спать.Собаки добрые с двора на двор не рыщут, И от добра добра не ищут.(Сочинения и письма Хемницера, СПБ, 1873, стр. 168–169.)Вторая басня называется «Привязанная собака» Даю ее целиком:
В неволе неутешно быть: Как не стараться Свободу получить?Да надобно за все подумав приниматься,Чтобы беды большой от малой не нажить.Собака привязи избавиться хотела, И привязь стала было рвать;Не рвется привязь: грызть ее… и переела. Но тою ж привязью опять.Которой связаны концы короче стали.Короче прежнего собаку привязали.(Там же, стр. 173.)Думаю, что Вяземский имел в виду обе басни. Первая ближе предостерегает от побега за границу, вторая ближе подходит к письму.
Вяземский снова писал (6 сентября того же года), уговаривая Пушкина смириться:
«Стоит ли барахтаться, лягаться и упрямиться, стоит ли наделать шуму в околодке, чтобы поставить на своем и добро бы еще поставить на своем, а ничуть, чтобы только не уступить, и кому же? заботливой деятельности дружбы! Перед дружбой не стыдно и поподличать; даже сладостно, в чем можно без нарушения чести, и переломить себя в угоду ей» (Переписка, т. I, стр. 278).
Пушкина уговаривали долго и убедительно. Ему писали, чтобы он не верил в поддержку общественного мнения. Ему говорили: «Ты любуешься в гонении: у нас оно, как и авторское ремесло, еще не есть почетное звание, се n'est même pas du tout un ètat. Оно – звание только для немногих; для народа оно не существует. Гонение придает державную власть гонимому только там, где господствуют два раскола общественного мнения. У нас везде царствует одна православная церковь… Благородное несчастие не имеет еще кружка своего в месяцослове народа ребяческого, немного или много дикого и воспитанного в одних гостиных и прихожих… Пушкин по характеру своему; Пушкин, как блестящий пример превратностей различных, ничтожен в русском народе; за выкуп его никто не даст алтына, хотя по шести рублей и платится каждая его стихотворческая отрыжка. Мне все кажется, que vous comptez sans votre hôte и что ты служишь чему-то, чего у нас нет. Дон-Кишот нового рода, ты снимаешь шляпу, кладешь земные поклоны и набожничаешь перед ветряною мельницею, в которой не только бога, или святого, но и мельника не бывало» (там же, стр. 279–280).
Пушкина уговаривали: «плыви по течению».
Пушкин был выдан головою.
Исполнились его стихи:
И брат от брата побежит,И сын от матери отпрянет.(Подражания Корану, 1824.)Об этих стихах напоминал Пушкину Рылеев в апреле 1825 г. (Переписка, т. I, стр. 205).
В «Истории города Глупова» рассказано, как выдали Пушкина.
Пушкин сдавался медленно.
Предан он был друзьями еще до разгрома декабристов.
Сопротивлялся он и после разгрома.
В январе 1826 г. он писал Жуковскому:
«… Положим, что Правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов уславливаться…»
«Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною Правительства». (Переписка, т. I, стр. 318).
7 марта 1826 г. он снова пишет Жуковскому: «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» (там же, т. I, стр. 335).