До чего же никчемны эти теории и споры! Что значит уничтожить сцены в романе? Сцены неизбежны всегда и всюду, где выведены люди и показаны встречи. Сцены существуют в Библии, в историческом романе «Илиада», в романе нравов «Одиссея». Сцены есть и в «Подражании»,[16] сплошь состоящем из философских рассуждений. Да, да, побольше сцен! Сцена — смак романа, а он теряется, грозит исчезнуть.
Опять размышляю об Отелло: какая гениальная мысль создать Отелло черным, мулатом, словом, обездоленным! Подлинная, мучительная ревность всегда вызывается безобразием, уродством, неравенством.
Женщина-иностранка — двойная тайна: тайна женщины, тайна языка. Неизвестность вдвойне.
Думаю о художнике Легро; он не знает английского языка, языка своей жены и детей.
Эпизод в духе шекспировской комедии: молодой человек с виду равнодушен и невнимателен к любимой девушке, зато он очарователен с другой, которая ошибается в его чувствах и думает, что любима.
«Ум редко осмеливается быть самим собой»-замечательная строфа, глубокая истина. Отгадайте, кто это сказал? Буало.
Наблюдение, которое я делал не раз: люди, которых я встречал и которые были потом потеряны, забыты, появлялись перед своей смертью, сами приходили ко мне. Так было совсем недавно с В. Д., с которым я давно порвал, а в этом году он снова сблизился с нами; то же и с М. Р., одним из последних министров Наполеона III. И со многими другими!
Иной раз, не уверенный в истинности, оригинальности какой-нибудь идеи, я испытываю ее, примеряю на другом. В литературе нет недостатка в таких примерщиках, подобных манекенам у портных, в людях спесивых, самодовольных, воображающих, что им принадлежит роскошный костюм, который им дали поносить.
Ночью перечитал «Лес» Стэнли и много размышлял на эту тему. Для него лес — пошлый, мелкий образ жизни, для меня, напротив, лес — замечательная картина неорганизованного мира, хаоса, ожидающего порядка, света: Fiat lux![17]
Сколько глубины у Бальзака даже в последних его письмах — «Выгодный брак»! Какая драма в каждой строке, в каждом слове, какой урок!
Каким чувствительным механизмом я был, особенно в детстве! По прошествии стольких лет некоторые улицы Нима, где я проходил лишь изредка, темные, прохладные, узкие, благоухающие пряностями, аптекарский магазин, дом дяди Давида, возникают передо мной при смутных, отдаленных ассоциациях с порою дня, с цветом неба, звоном колоколов, запахами лавок.
До чего же я был восприимчив и чуток! Моими впечатлениями, чувствами, такими же яркими, как во сне, можно было бы заполнить горы книг.
Талант — это сгусток жизни, жизни горячей, напряженной. И по мере того, как жизнь идет под уклон, талант, способность чувствовать, сила выражения уменьшаются.
Город шарлатанов, мистификаторов — таким стал Париж.
Острота Боша после его падения: «Как хорошо, что у меня нет памяти, — я перечитываю все написанное мною с неослабным интересом!»
«Малыш идет в школу»… Я неизменно вспоминаю эти прелестные стихи Деборд-Вальмор при виде тяжкого труда неонатуралистов, неосимволистов и т. д., насилующих свои вкусы, свои склонности, — они тоже идут в школу.
Прочел переписку Амперов;[18] меня поражает, как резко отличаются от нас люди того времени, — мягкость, доброта. И те же академические интриги.
П. поделился со мной очень интересным наблюдением: по его словам, черную краску кладут одинаково и в живописи и в литературе. Толстым ее слоем покрывают полотно или книгу, чернота все заполняет, брызжет в разные стороны, расползается, будь то масляная краска или чернила.
Современный Наполеон — это Стэнли, путешественник.
Прекрасный конец для романа: два брата разлучаются после женитьбы, один несчастлив в супружестве, другой теряет жену. Пристроив своих детей, они поселяются вместе, как в детстве, и без конца пережевывают воспоминания о том времени, когда были малышами.
Какой все-таки ужас думать, что к самой чистой, нежной радости примешивается горечь, что нет счастья, оборотная сторона которого не внушала бы страха!
Перечитал «Лорензаччо»[19] и был поражен беспристрастностью этой драмы. Драматическое произведение обращено к толпе, роман — к отдельному человеку; в этом различие их эстетики.
Читаю, перечитываю письма и мемуары XVIII века: «Мемуары» Виже-Лебрен,[20] «Письма к мадемуазель Воллан»,[21] и меня поражает оживающая в них старая Франция, которую я видел у себя, в провинции, где эволюция нравов замедленна, тысячи мелочей, застольные песни и т. д. вплоть до отсутствия бород. Вспоминаю писца и счетовода камаргских виноградарей, которого я встретил в Фонтвьейле всего три года назад: это был человек до 1789 года.