Преклоняясь перед английскими поэтами-сентименталистами Томсоном, Юнгом, Оссианом, Бобров усваивает и их поэтику и язык. Таким путем в поэму проникает еще один пласт иноязычной лексики. «Унылость в слоге»,[12] свойственная сентиментализму, передается в поэме образами симпатии потаенной, меланхолической души и т. п.
Наряду с иноязычной лексикой западноевропейского и латино-греческого происхождения важную художественно-функциональную нагрузку в поэме несут тюркские слова. Именно они создают местный, восточный колорит поэмы, повествующей о путешествии Мурзы и Шерифа по магометанскому Крыму. И здесь поэт осторожен: он почти не вводит в текст поэмы непонятных русским тюркизмов. Тюркские слова: мурза, шайтан, дервиш, чалма, тюрбан, паша, мечеть, гарем, янычары, бунчук — были понятны русскому читателю без объяснений. В редких случаях встречаются тюркизмы, которые снабжены автором подстрочными примечаниями из-за их непонятности (например, симара ‛верхнее платье татарских женщин’, аладжа ‛турецкая материя’).
Стремясь избегать иноязычных слов, Бобров порой делает попытки их «перевода» на русский язык. Таковы замены: космополит — мира гражданин (стр. 118), зенит — точка полудневная (стр. 119), гармония — доброгласие (стр. 265), минералог — рудослов (стр. 67) и т. п. Иногда Бобров предлагает свои переводы-кальки: substantia (лат.) он переводит словом самобытность, irritabilitas (лат.) — раздражимость, дражимость, горизонт — кругозор и глазоем и т. п.
Так в поэме сталкиваются две противоречивые тенденции: свободный ввод иноязычных слов в поэтический контекст, с одной стороны, и стремление заменять их там, где поэт считал это возможным, русскими эквивалентами, — с другой. Замены эти, как можно убедиться из приведенных примеров, не всегда были удачными.
Широкий доступ в жанр «высокой» поэзии открыл Бобров лексике «низкой», просторечной, народной. Она выполняет в поэме как функцию номинативную, так и экспрессивно-образную. При описании природы Крыма Бобров применяет народные, «простые» названия: землелог, рытвина, проталина, падь, лыва, перелесок, закруга, пригорок и т. п. Эмоциональность стилю поэмы придают экспрессивные уменьшительно-ласкательные образования типа рощица, ветерок, вершинка, облачка. Особенно много таких образований в описании растений и животных: крылышки, спинка, шейка, стебелек, жилочки, цветочки, незабудочки и т. п. Экспрессивные глаголы, среди которых особенно много просторечных, служат для Боброва способом создания картин природы, полной звуков животного и пернатого царства. Таковы глаголы чиликать, сверчать, свиристеть, жужжать и т. п.
Многообразие природы Крыма, его «богатств источник неоскудный»[13] помогают поэту воссоздать эпитеты — прилагательные, составленные по образцам народного и просторечного словообразования. Это прилагательные с суффиксами ‑уч‑, ‑юч‑ (пахучий, скрыпучий, гремучий, дремучий, сыпучий, горючий, колючий), ‑лив‑ (шумливый, пужливый, говорливый, болтливый), ‑к‑ (солкий, шаткий), ‑л‑ (осиплый), ‑оват‑ (угловатый, жиловатый), ‑чат‑ (трубчатый, коленчатый) и т. п.
Противоречивым и непоследовательным было отношение Боброва к архаической лексике. Наряду со стремлением ввести в поэзию новые лексические пласты он во многом остается верен старым поэтическим традициям. Поэма изобилует архаической лексикой, архаическими грамматическими формами. Нередко утвердившиеся в языке новые слова он сознательно заменяет старыми. Так, слово металл, уже к концу XVIII в. прочно вошедшее в язык, он заменяет старым словом крушец, саранча — старым церковнославянским словом пруг и т. п. Щедрая дань, которую отдает Бобров архаическим словам и формам, делала его поэму порой трудной для чтения даже его современниками, и это давало повод для нападок на него со стороны литературных критиков и поэтов его времени.[14]
Языковые и образно-поэтические поиски Боброва скоро были забыты. Этому отчасти способствовали не всегда справедливые оценки его творчества, которые давали Боброву его современники по большей части в пылу литературной полемики. Литературоведческой науке, по-видимому, еще предстоит определить с объективных позиций место Боброва в истории русской поэзии.
Для историков русского литературного языка конца XVIII — начала XIX в. «Херсонида» Боброва представляет собой богатый источник лексики этой эпохи в самых разнообразных ее проявлениях.