Болезнь ее матери была короткой и милосердной, и какие бы страшные тайны она ни вынашивала, все они легли в могилу вместе с ней, упрятанные в материнский ридикюль из искусственной крокодиловой кожи. Отец умирал намного дольше, и у него было больше времени для угрызений совести и тоскующих взглядов на пути, которыми не довелось пройти, брошенных через артритное плечо.
По мере приближения конца, когда в живых он оставался только благодаря оборудованию, и рак уже окончательно сжевал те части, которые ни искусство врачей, ни доноры заменить не могли, он начал говорить. Запертая у его постели в бдении, исполненном сознания долга, его единственная живая родственница, она была вынуждена слушать. Слишком поздно, опоздав на много лет, на много лет после того, когда это могло кому-то помочь, он начал говорить о бедной маленькой Джоэни, и о том, каким виноватым он всегда себя чувствовал. Винни любила его нежно, любила по-настоящему, но готова была придушить подушкой прямо на месте.
Джоэни изнасиловали, сказал он. В ту ночь, когда они с мамой нашли Винни с рисунками, и мама умчала ее в безопасное место, целая компания мальчиков неоднократно изнасиловала Джоэни.
— Кто-нибудь видел? — спросила она негромко, чувствуя, как под ее пропотевшим больничным стулом разверзается пропасть.
— Да этого и не нужно было, — сказал он. — Один из мальчиков принес ее домой, и сказал, что нашел ее лежащей пьяной на скамейке на улице. Но по ее состоянию было ясно, что что-то случилось. Она истекала кровью и…
Он прервался, превозмогая и слабость и эмоции. Она дала ему глотнуть воды из поильника, надеясь, что сейчас он замолчит.
— Я сказал ей отправляться в ванну, — продолжил он, — и привести себя в порядок. И лечь спать. Когда твоя мама вернулась, она вошла к ней и Джоэни рассказала ей и… И твоя мама сказала ей не быть такой гадкой. Она сказала, что она развратная, что эти мальчики из хороших семей, таких семей, она бы гордилась тем, что они пришли к нам в дом. Наш говенный маленький домишко в Этобико.
Он снова глотнул воды и посмотрел на Винни так, как если бы его уже лапали другие грешные души.
— Тссс, — сказала она. — Вот сейчас помолчи. Все это уже неважно.
Но ему нужно было говорить.
— Твоя мать сказала мне то же самое, и я сделал то же, что и всегда — сказал да дорогая и покорился. На следующий день, пока мы были в церкви, Джоэни вскрыла себе вены. К ланчу она уже была в Кларке. А потом она…
Винни, как могла, успокоила его, но ей пришлось прервать свое дежурство, чтобы зайти в бар отеля совсем рядом с его больницей, потому что его мерзкое, подлое откровение заставило ее признать то, что она всегда знала: что ее внутренний взрослый в течение многих лет рассказывал ее внутреннему ребенку.
Той ночью он потерял сознание, на следующей неделе она предложила отключить аппаратуру, и он умер. Но когда она вернулась из бара, лихорадочно жуя мятную жвачку, оказалось, что он приберег для нее еще одну историю…
— Твоя мать, — все повторял он.
— Да? — подсказывала она снова и снова.
Обменявшись этими короткими фразами примерно раз восемь, она уже подумала было, что это и все, он, возможно, пытается сказать, что мать у нее была хорошей, или что он всегда ее любил, или что она ждет его по ту сторону, но тут он закашлялся, а потом начал предложение по-другому.
— Есть кое-что, чего я никогда не мог простить ей.
— Да, папа?
— У нее был еще один ребенок.
— Неужели?
— У Джоэни был близнец. Бывает. Этот близнец умер во время родов. Запутался в пуповине Джоэни. Сейчас такое бы не случилось. А Джоэни была прелестным ребенком. Очаровательной малышкой. Само совершенство. И твоя мать сказала ей. Когда ей было где-то пять или шесть, могло ведь такое быть? Могло ведь?
— Может быть, папа. Что она ей сказала?
— Она немножко плохо себя вела, и твоя мать сказала ей, что не тот ребенок умер. Это было от лукавого.
От лукавого. Слова, так редко слетавшие с его губ. Слова, которые даже в церкви произносились только однажды за время службы, во время чтения Отче наш. Они гудели в комнате между ними, как мясная муха.
Там Винни их и оставила. Она не могла нести такие истории Джошу, чтобы увидеть его доброе лицо сморщившимся в попытке понять. И теперь, двадцать лет спустя, эта муха вылетела снова, и снова беспокоила ее. Их брак с Джошем не был благословлен детьми. Они пытались. Они прошли тесты. Они обсудили и отвергли усыновление. По крайней мере, она обсуждала, а он отверг. Он был «тронутый» в желании иметь собственных детей и не повелся на эту идею; а его мнение она должна была уважать.