Он знал, что их детские комнаты — его, Морвенны, Хедли и Петрока — оставались практически без изменений. В старой комнате Хедли по-прежнему сохранились детские двухъярусные кровати, которым он и Петрок, будучи уже подростками, хранили верность, и которым их родители в свою очередь хранили верность, так что эти кровати превратились одновременно и в мемориал, и в упрек за отсутствие внуков. Даже односпальные кровати были предназначены для детей. Гарфилд знал, что если он остается на ночь, то проснется с холодными, ноющими ногами, потому что спать ему придется с болтающимися за краем кровати ногами, или будет болеть шея, потому что голова и плечи будут упираются в изголовье. По крайней мере, не копили брошенные детские книги и игрушки. Даже когда они были еще совсем детьми, от них ожидали проведения ежегодных чисток, дабы было чем снабжать квакерские благотворительные распродажи.
Дверь в комнату родителей была закрыта. Когда Гарфилд вошел в комнату, он потянулся к выключателю, и внезапный яркий свет на мгновение создал иллюзию движения. Рейчел лежала на постели, или, вернее сказать, отец и Хедли положили ее там. Они поместили мать на ее стороне матраса, будто еще сохранялась возможность, что Энтони захочет забраться в постель и лечь с ней рядом. Руки ее были вытянуты вдоль тела. Можно было подумать, что она спит, если бы не обвисший рот, придававший лицу выражение нетипичной мягкости.
Он дотронулся до одной руки, но ее холод оттолкнул его. На пальцах и ногтях были яркие потеки краски и такое же пятнышко в пепельно-седых волосах. Это было правильно; так она и должна была уйти в могилу — вымазанная краской, потому что краска была ее жизнью и спасательным кругом. Но что-то было не так. Она выглядела неправильно. Он присел на полу рядом с матерью, не сводя с нее глаз. Ее лицо не стали ни с того, ни с сего покрывать макияжем, блестящий выдающийся нос не напудрили, так что же делало ее такой непохожей на себя, такой доброй и даже покладистой?
Все дело в волосах, понял он. Она всегда убирала волосы от лица заколкой в виде серебряного кольца с пропущенной через него шпилькой. Как-то раз он ужасно напугал Морвенну, сказав ей, что именно эта заколка скрепляет лицо Рейчел, и что только Энтони разрешается вытащить шпильку и посмотреть, как она выглядит под лицом. Но теперь она лежала там, и волосы были распущены по-девичьи свободно. Он никогда не видел ее без заколки, кроме как на пляже, и поэтому понятия не имел, куда она клала эту штучку, когда ложилась спать. У нее не было туалетного столика. Она была не из тех женщин. На прикроватной тумбочке валялась обычная куча старых газет, стоял полупустой стакан с водой, и лежало шоколадное печенье с аккуратным следом ее зубов там, где она откусила кусочек, а потом ее что-то отвлекло, и печенье использовалось в качестве закладки. Он заглянул в небольшой ящик, где он, помнится, шарил ребенком в поисках леденцов от кашля, когда его донимала жажда сладкого. Там лежали дамские золотые часики, которые она никогда не носила подолгу, потому что, по ее словам, их тиканье действовало на нервы. А кроме часов там было понапихано невероятное количество таблеток, сотни таблеток, почти вываливающиеся из ящика через край, почти все одинакового размера и невинного розового оттенка.
Последние нескольких лет, со времен ее последней плохой полосы, Энтони взял на себя заботу о приеме лекарств, дабы гарантировать, что не будет ни пропусков, ни передозировки. И, конечно же, ему незачем знать об этой безумной заначке, его бы это обеспокоило. Чтобы избавить отца от лишних страданий, Гарфилд, забеспокоившись и забыв о заколке для волос, отложил часы в сторону, отнес ящик в ванную рядом и вытряс его содержимое в унитаз. Там было так много таблеток, что в течение нескольких ужасных моментов вода поднялась до краев чаши унитаза и начала выплескиваться наружу; затем затор сдался, и вода резко отхлынула со звуком, похожим на влажный кашель, что явило Гарфилду внезапный образ яркой шаровидной массивной пилюли сильнодействующего лекарства, ринувшейся вниз по канализационной трубе вдоль по задней стороне дома.
Вернувшись в спальню, он снова положил часы в ящик, туда, где нашел их, но выглядели они там как-то неубедительно и были слишком на виду. Поэтому он добавил несколько вещиц, выбранных наобум из тех, что валялись вокруг по всей комнате: пара книг в мягкой обложке, один из тюбиков ее помады, несколько бумажных носовых платочков. Поскольку он был воспитан абсолютно неспособным к обману, подобный поступок заставил бы его понервничать, даже без того обстоятельства, что труп матери лежал на кровати совсем близко. Заслышав скрип лестницы, он отскочил от постели и деловито начал закрывать окно, чтобы дать время выражению вины исчезнуть с лица.