— Женька — замечательный человек! Если вы с ним вдвоём, ну, где-нибудь в лесу, или если вокруг люди, которые его не знают и для которых он не интересен, какие-нибудь лесорубы, сплавщики, рыбаки, он — самый лучший товарищ! Предупредительный, внимательный, и воды принесёт, и сготовит, разбудит тебя: «Самовар готов…» Всегда не ты о нём будешь заботиться, а он о тебе. Но если вокруг «читатели», шепоток шуршит, оглядываются со вниманием — он невозможен совершенно!
Пришли мы в Архангельск. Он в рюкзак — нырь! Достает американское барахлишко, пачку «Кента» и — в ресторан! Сидит, глазами зыркает влево-вправо, и тут уже — есть ты, нет тебя — ему всё равно, он ничего не замечает…
И в другой раз поехали мы как-то на Север, решили добраться до Белого моря, но он всё откладывает, откладывает. Я не выдержал, купил билет на вечер и днём поехал к нему прощаться. Он достаёт джин, виски, ну, всё, как у Кочетова в романе, выпили мы с ним, он говорит — поеду! Послал жену на вокзал за билетами. Он должен был начитывать для радио отрывки из поэмы «Братская ГЭС», а я ему говорю: «Приедем в Архангельск, начитаешь, а плёнку они в Москву перешлют…» Он обрадовался. Ну, приехали мы, он договорился на радио о часе записи. Местные поэты про это дело пронюхали, все слетелись. Пришли мы с Женькой, студия маленькая, мне за стеклом всё видно. Он повесил пиджак на стул, сел, ну, совсем другой человек! По углам здоровенные такие динамики стоят. Он как начал читать! Мать честная! Я никогда не слышал до этого, как он читает. Он мне читал одному, с глазу на глаз. А тут… И пошёл, и пошёл… «Вот это да!» — думаю…
Потом мы с проводником по Северу ходили, пришли на одно озеро. Дело было под вечер. Вернее, уже ночь была. На том берегу — избёнка, там жили старик со старухой, они нас перевезти должны были. Мы с проводником и в железную трубу колотили, и кричали — спят, не слышат. Тут Женька вышел на берег, да как рявкнет! Ну и горло у него! И свод в пасти! Всё вместе это звук даёт…
Мы тогда путешествовали с ним по всему Белому морю. На Новой Земле были. Потом уж в Грузии он врал, что нас на Новую Землю с парашютами выбрасывали. Грузины сидят, слушают, не шелохнутся, а он врёт…
Женя, он очень странный. Однажды поздно вечером звонок. Женя. «Юра, ты мне очень нужен! Немедленно приезжай в ЦДЛ!» Я говорю, что уже сплю. «Нет, ты должен, понимаешь, это очень важно…» Я поднимаюсь, еду. Женя меня встречает, усаживает меня за столик, заказывает мне коньяка, себе шампанского. В эту минуту увидел какую-то девку. «Извини, я сейчас на минутку только отойду…» Стоит, треплется с этой девкой. Наконец, вернулся, сел. Подходит к нам Белла Ахмадулина, дарит ему грузинский журнал, в котором были напечатаны её чудесные стихи о Пастернаке. Он поблагодарил и тут увидел ещё какую-то девку, опять говорит: «Я сейчас…» Я сидел, сидел, коньяк весь выпил, вижу такое дело, взял журнал и ушёл… Вот скажи, зачем он меня звал?..
Ося потянулся к бутылке, но Юра остановил его взглядом. Потом сказал с укоризной:
— Значит, вы со Славкой себе нальёте, а мне нет?
— Так ты же просил себе сразу налить всю свою пайку, — напомнил я.
Добрый Ося разлил всем поровну. Выпили, и Казаков начал новый рассказ:
— Я отдыхал в Дубултах, и Паустовский там отдыхал, но мы с ним не общались. Но вот однажды он подходит и спрашивает, что я сейчас пишу, нет ли у меня новых рассказов, которые можно прочитать. Ну, я дал ему пяток рассказов и жду. Сам-то знаю, что рассказы прекрасные, но тут… Все-таки мэтр, жду, что он скажет. И страшно, и интересно. Проходит дня два-три, я к нему не иду, как-то неловко. Но тут он сам ко мне подходит и говорит: «Что же вы не приходите ко мне?» Отвечаю: «Да, я как-то неудобным посчитал…» «Ну, что же здесь неудобного?!.. Нет, вы понимаете, что не я должен вас учить писать, а вы — меня?» Так и сказал!.. Во!..
Казаков не любит, когда его хвалят. Наверное, даже любит, но как-то по нему не видно. Хвалу в свой адрес он никак не поощряет. Может быть, ещё и потому, что очень тяжело переносит, когда кто-нибудь другой что-то рассказывает и вообще говорит в его присутствии. Сам он хвалит себя совершенно беззастенчиво, называет себя «лучшим советским писателем», «классиком», «великим», то есть совершенно не ограничивает оценок своего творчества. Он во многом прав, ибо он человек безмерно талантливый, бесспорно один из ведущих продолжателей традиций классической русской прозы.
— Во Франции говорят, что есть три русских писателя: Толстой, Достоевский и Казаков, — говорит он без улыбки.
Любимая тема — разговор о будущем присуждении ему Нобелевской премии. С чего бы ни началась наша беседа, с Адамовича[355], который интересно написал о Льве Толстом и Тургеневе (Юра даже читал нам вслух эту книжку), с камина за 70 рублей, который Юра собирается выложить в своем доме в Абрамцево, с вечных автомобильных проблем, с книги о Бунине, которую он собирается написать, но всё в конце концов непременно окончится грядущей Нобелевской премией. Он совершенно убеждён, что получит её. Я заметил, что люди, которые впервые слушают разговор на эту тему, считают, что это — какая-то игра, и Юра в ней всем подыгрывает для удовольствия компании. Мы с Осей уже научились играть в эту игру. Суть её заключается в том, что кто-то из нас как бы невзначай заводит разговор о Нобелевской премии, а затем задается вопросом, а почему, к слову сказать, Казакову не дают Нобелевскую премию? Лучше всего связывать эту несправедливость с глобальными международными проблемами: войной во Вьетнаме, израильской агрессией, китайским ревизионизмом. Раскрывать суть связей столь разноплановых событий с творчеством Юры вовсе не обязательно, достаточно просто сказать, что такая связь существует. И Юра тут же самым энергичным образом начнёт комментировать вашу гипотезу и вставлять свои, весьма весомые аргументы. Интересно, что он доподлинно знает весь механизм присуждения Нобелевской премии и весь ритуал её вручения. Юра страшно оживился, когда Ося сказал, что видел зал ратуши, где вручают премию, и заставил его описать этот зал самым подробным образом.