«Родина-мать» Вучетича.
Дальше голый по пояс супермен с гранатой посередине круглого бассейна. Это не воин, это — культурист, племенной бык с ВДНХ. И порыв его обращён к нам, он рвётся в город, к Волге. Значит, это — фашист? Но такого быть не может! Забегая вперед, скажу, что и гигантская женщина с мечом на вершине кургана тоже устремлена к Волге. Это не защитники, по положению своему они явно нападающие.
Коли речь уж зашла о «даме», скажу, что эта дородная, полная женщина не может олицетворять Родину в минуту её крайнего напряжения, исторического испытания. Соединённые вместе ноги при наклоне всего корпуса и взмахе рук создают впечатление фигуры крайне неустойчивой. Она непременно должна вот-вот упасть по всем законам динамики. А что означает вся её, уворованная у Ники[378] одежда? И вообще вся эта фигура не свойственна русскому характеру, достоинству, русской ярости и гневу, торжеству русскому — столько в ней вычурности, помпезности, декоративности. «Свобода на баррикадах» Делакруа прекрасна, но это — французская свобода! И, если бы кто-нибудь назвал эту картину «Красная Пресня, год 1905-й», — это была бы ложь!
Самое удачное в комплексе — две «говорящих» стены. Но если умело замаскированные динамики создают определённый настрой, транслируя сводки Сталинградского фронта, то бутафорская стрельба, а вслед за ней бивуачные песни этот настрой начисто разрушают. Вообще такое впечатление, что решили сначала сделать и посмотреть, как получится, а когда поняли, что получается плохо, стало жалко ломать. Наиболее удачна фигура солдата, стоящего в полный рост и словно прикрывающего город расставленными руками. Он весь ушёл в стену, сам стал стеной, и воронка в его груди — это и рана человека, и рана города. Но, когда рядом с этим солдатом на соседней стене ещё десятки других фигур, начиная с часового, похожего на маленького игрушечного Деда Мороза, кончая штабелями снарядов («Тыл — фронту!»), — солдата этого не видно уже. Стены многословны, но Вучетич не понял, что многословие у дорогих могил грешно.
И ещё. Когда после страшной мельницы — единственного подлинного здания, которое сохранилось со времён Сталинградской битвы, — видишь эти дорогостоящие искусственные развалины, сердце начинает накипать негодованием. Эти декорации руин нельзя было сооружать в Сталинграде, где не осталось ни одного целого дома!
Роспись перед входом в усыпальницу — это вообще край света! Именно тут, у скорбного порога, за которым тысячи имён погибших — толпа улыбающихся людей, этакая веселая базарная сутолока. Группкой стоят радостные генералы, группкой — удалые солдатушки. Да и живопись эта просто плохая, ученическая. И зачем эти дурацкие надписи, типа: «Настал и на нашей улице праздник!»? Вообще все надписи мемориала длинны и уже поэтому маловыразительны. Как хорошо: «Гражданину Минину и князю Пожарскому — благодарная Россия». И всё сказано!
Наконец, пантеон. Он удачен с архитектурной точки зрения и совершенно негоден с художественной. Спиральный пандус и крыша, повисшая над стенами, — это, мне кажется, хорошо. Но, Боже мой! Зачем эти «золотые» стены из битых кусочков армированного стекла, которые вставляют в двери общественных туалетов?! Почему так невнятна, тороплива, неаккуратна мозаика имён? Чем набирать её из черного стекла, ужели трудно было вырезать на стали? А рука с Вечным огнём? Я не могу объяснить, но всем нутром чувствую, что эта, анатомически безупречная, торчащая из пола рука безвкусна и находится в противоречии со всей атмосферой пантеона. Её телесность рядом с бестелесностью тысяч имён — бестактна, криклива. Это рука не отсюда. Тут всё должно быть строже, суровее по цвету, по формам, всё предельно лаконично.
От пантеона, вокруг которого стоят какие-то столбы с повторяющимися портретами, в нескольких шагах — «Скорбящая мать» — скульптура, которую без труда можно украсть с любого европейского кладбища средней руки. Поразительно, что Вучетич неспособен выдумать ничего своего! Далее — могилы под бетонными плоскими пирамидами, и снова эти осколки чёрного стекла, из которых набраны имена. Какая-то горькая бедность, убогость в этих надгробиях. Неужели люди, которые лежат под ними, не заслужили хотя бы гранитной плиты?
Уходя с Мамаева кургана, я испытывал единственное чувство: чувство стыда перед теми, кто лежит в его земле. Искусство Вучетича, рождённое бесчеловечностью сталинской эпохи, бесчеловечно, а потому и искусством называться не может.
Главной целью моей тогдашней поездки на полигон Капустин Яр — сбор материалов о С. П. Королёве, встреча с многолетним начальником этого полигона — генерал-полковником артиллерии Василием Ивановичем Вознюком. Там же я написал очерк об офицере-ракетчике Евгении Ганевиче, испытателе ракет дальнего действия, отца которого, белорусского кузнеца, сослали в 1947 году в магаданские лагеря на тот самый прииск Мальдяк, где в 1939 году умирал Главный Конструктор ракет дальнего действия Сергей Павлович Королёв. Этот очерк был «зарублен» уже в Москве военной цензурой, о чём я с грустью сообщаю моему герою и его жене Галине, если они живы и здоровы, через 30 лет.