Плюшки на столе давно закончились. Кофейные подтеки в маленькой чашке засохли. Тетя Люба посмотрела на них и улыбнулась.
– Нету тебе в Москве места, одна Майя Плисецкая уже там имеется. Здесь судьбу свою встретишь, моя деточка. – И крепко, как родную дочь, поцеловала меня в затылок.
От этих слов мы, сами не поняли почему, обнялись и расплакались. По-хорошему, по-бабски. Наверное, освободили место в сильном сердце для любви.
История этой семьи, как вы понимаете, не заканчивается этим эпизодом.
«История 12. Черный пудель Лумумба и сенегальский спасатель»
Он был абсолютно черным. Ну, просто черным-пречерным, как самый черный черт в той самой черной комнате, которой мы пугали друг друга в детстве, хватая за голую лодыжку под одеялом. Собственно, это и сыграло главную роль в моем спасении в тот злосчастный день, когда поздней ночью, возвращаясь из гостей, я вошла в черный подъезд, где еще неделю назад перегорели все лампочки, но соседи подъезда этого категорически не замечали, стукаясь о стены и друг об друга, получая синяки и ушибы, продолжая надеяться, что у кого-то другого, у кого имеется лестница и большие длинные мужские руки, проснется совесть. Но совесть просыпалась только у бабулек, каждое утро отчаянно бранивших всех выходящих мужиков на работу, обвиняя в дурости и лености. Когда на меня напал маньяк.
Самый настоящий маньяк в виде жилистого со злым взглядом мужика, который схватил меня, и не за лодыжку под одеялом, как в считалке, а за плечи, тут же накинув тугую удавку на шею, и пытаясь… Но эти ужасные подробности не случились, слава богу.
Потому что в тот поздний вечер, когда и на улице-то ничего не было видно, из-за безлунной ночи и отсутствия фонаря над этим злосчастным подъездом, куда зашла не только я и жилистый извращенец… Но и двухметровый сенегальский негр Омар, снимавший вот уже второй день квартиру на последнем этаже этой новостройки. Омар переехал из Санкт-Петербурга, где закончил интернатуру по венерологии и попал по распределению в наш городок проходить двухлетнюю практику в кожно-венерологической больнице, самой огромной и известной на всю Россию. Понять такой поворот судьбы не представлялось возможным на первый взгляд: то ли чья-то расистская воля, недолюбливающая сенегальских товарищей, забросила образованного кожного врача в наше захолустье – или, скорее всего, сама судьба, решившая спасти мою честь и, возможно, жизнь в этот холодный, безлунный, ноябрьский поздний вечер.
Одним словом, перестав дышать на минуту и крутясь, словно рыба об лед в тонких, но крепких руках маньяка Виктора Сидорчука, искомого милицией вот уже два года и имевшего несколько таких нападений на своей бессовестной совести, я развернулась вокруг своей оси и вдруг уставилась на блестящее черное пятно с двумя большими белыми белками глаз и разинутым в ярости ртом, полным ровно тридцатью двумя белыми зубами, которые можно было легко пересчитать в этой темноте, ибо они сверкали как алмазы.
Зрелище предстало не для слабонервных. Черное разъяренное пятно, которое, кстати, витало на две головы выше меня и Сидорчука, неожиданно напало с другого бока, неожиданно материализовавшись там, схватив за шкирку жилистое тело мучителя и тут же начав ломать его об свои невидимые черные члены. В темноте, помимо моих вздохов и всхлипов, послышались хруст костей и, наконец, рев и крики маньяка.
История закончилась благополучно, без жертв.
И Сидорчук должен был быть сильно благодарен за это соседям, даже слишком быстро сбежавшимся на его ужасные крики. Ведь его от кончины отделяли считанные мгновения… И вскорости приехавшая скорая помощь, помимо моих синяков на шее и переломов рук и ног у душегуба, обнаружила обкаканные от страха штаны маньяка, боровшегося с черным дьяволом в дьявольской темноте. Мои, к чести сказать, были сухи. Зато то и дело мокли глаза. И когда сотрудники полиции вкрутили наконец лампы и я смогла разглядеть абсолютно черного двухметрового сенегальского спасителя в черном драповом пальто и черной меховой шапке из чернобурки, не знаю почему, просто бросилась в его гигантские широкие объятия и расплакалась, как девчонка. Он крепко обнял меня и долго не выпускал, давая показания прямо вот так, обнимаясь со мною.
Признаюсь, я плакса по натуре, и слезы всегда на всякий случай стоят у меня в глазах. Эту привычку мне позволил иметь мой отец, который всегда защищал меня и словом, и делом. И тем разнежил и избаловал. И именно нечто-то подобное, какую-то отцовскую опеку, мужскую добрую силу, почувствовала я в совершенно незнакомом диком для глаза провинциальной девушке черном лице Омара.