Мы пытались обустроить всё достойно и достаточно тактично.
Мюриэл, Линн и я придерживались гласных и негласных правил взаимной вежливости, которые, как мы надеялись, должны учитывать и в то же время утолять оскорбленные чувства, например: «Я думала, ты сегодня ночуешь со мной, а не с ней». Они были обременены неловкостью непосредственной близости: «Тс-с, она еще не спит». И, конечно же, возбуждающей вину галантности: «Я пойду, а вы две подтягивайтесь, но не задерживайтесь особо».
Иногда это работало, иногда нет. Мы с Мюриэл постоянно пытались понять почему. Несмотря на ее манипулятивную отстраненность, Линн редко оставалась наедине с каждой из нас подолгу. Всё больше и больше она убеждалась, что, несмотря на старания изменить положение вещей, пространство в квартире на Седьмой улице принадлежало мне и Мюриэл, а она, Линн, оставалась хоть и желанной и востребованной, но гостьей, и всегда лишь гостьей.
Я хотела, чтобы было иначе. Мюриэл хотела, чтобы было иначе. Линн хотела, чтобы было иначе. По крайней мере, в тех областях, в которых мы осознанно соприкасались. Но отчего-то не получалось – правда, ни я, ни Мюриэл не хотели этого замечать, не осознавали несправедливости расклада. У нас с ней были мы, а у Линн – лишь по кусочку от каждой из нас, и она была с нами по допущению.
Мы этого не видели, не могли сформулировать и поняли только потом, хотя постоянно анализировали и расписывали устройство общего житья. А когда поняли, было уже поздно – по крайней мере, поздно экспериментировать с претворением нашего видения в жизнь.
Мы с Мюриэл уверяли, что любовь – добровольное обязательство, а сами раз за разом вытанцовывали старую хореографию и следовали ей лихорадочно, хотя никогда осознанно не учили. Мы хорошо вытвердили ее на кухнях у своих матерей, властных женщин, которые никого не отпускали просто так. В этих теплых зонах выживания любовь была всего лишь очередным именем контроля, хоть и объявленным открыто.
Как-то в начале августа мы с Мюриэл вернулись воскресным вечером из «Лорелс» и увидели, что Линн ушла. Ее рюкзак и коробки с сувенирами из разных жизней исчезли. Посреди кухонного стола лежал касселевский немецкий словарь Мюриэл, в котором хранились все наши сбережения, на тот момент девяносто долларов. Теперь же он был открыт, и страницы его опустели.
Потеря девяноста долларов – целого состояния – стала для нас существенной. Соседка пропала, ключи пропали, сбережения пропали. Куда значительнее была потеря мечты.
Даже много лет спустя Линн так и не смогла объяснить, почему так поступила.
28
Той осенью мы с Мюриэл записались на курс современной американской поэзии в Новой школе, а я – еще и к психотерапевту. Были моменты, которых я не понимала, и вещи, которых не хотела чувствовать, например, ослепляющие головные боли, что иногда накрывали меня волной.
Я редко говорила. Писала, мечтала, но почти никогда не разговаривала, разве только отвечала на прямые вопросы или сама давала указания. Чем дольше мы с Мюриэл жили вместе, тем острее я стала это замечать.
Моей главной функцией в разговорах с Реей и многими другими знакомыми было слушание. Большинство людей не имеют возможности говорить так много, как им хочется, а я старательно внимала и действительно интересовалась тем, что их заботило. (Могла эти знания припрятать, как белочка орешек, а потом наедине с собой изучать их жизни и узнавать что-то о самой себе.)
С Мюриэл мы в основном общались интуитивно, не оканчивая фраз. В библиотеках должно быть тихо, поэтому на работе я тоже особо рта не раскрывала – только показывала, где найти нужную книгу, и читала детям. Последнее отлично получалось и очень мне нравилось. Казалось, будто я наизусть декламирую те бесконечные стихи, что постоянно заучивала в детстве и потом читала самой себе и любому, кто готов был слушать. Такой у меня был способ общения. Чтобы выразить чувства, я рассказывала стихотворения. Когда заученные стихи перестали отвечать моим потребностям, я начала писать свои.
А еще я мечтала вернуться в колледж. Курс в Новой школе казался мне очень странным, и сама идея подобных штудий была чужда. Как-то же прожила я без этих знаний в старшей школе, и никто даже не заметил. В колледж я поступила в уверенности, что люди учатся осмотически, просто впитывая всё вокруг и внимательно концентрируясь на том, что говорят другие. Точно так же, как я выживала дома.
Бросив колледж, я убеждала себя: мол, один год уже делает меня более образованной, чем среднестатистическую Черную женщину, так что я в любом случае на шаг впереди. Но когда Мюриэл переехала в Нью-Йорк, я поняла, что еще долго не вернусь в Мексику, и захотела получить диплом. Каково это – искать работу, будучи неквалифицированной Черной женщиной, я знала не понаслышке. И хотя в библиотеке было приятно, я надеялась, что однажды перестану выполнять чужие распоряжения. Больше всего я хотела стать достаточно свободной, чтобы знать и делать то, что мне нужно. Я хотела не трястись от злости и не плакать от бешенства. Ну, и городские колледжи тогда еще были бесплатными.