Я вышла в соседнюю комнату для персонала, где все мои коллеги обсуждали заказы на книги: «Знаете, я тут обварилась, нечаянно». А потом в свободное от яда пространство хлынула боль.
От врача кто-то довез меня на такси до дома. Мюриэл открыла дверь и помогла раздеться. Она не спросила, что случилось. Рядом с болью в ладони и запястье всё остальное казалось несущественным. Я сразу уснула. На следующий день отправилась в ожоговую клинику больницы Сент-Винсент, где с распухшей обваренной кожи срезали кольцо-змейку.
На протяжении следующих нескольких дней, когда я чувствовала что-то помимо боли, меня охватывали вина и стыд, будто я совершила что-то непростительное и неприличное. Саму себя изувечила. Показала ярость, которая не была ни крутой, ни модной. В остальном я оставалась довольно бесстрастной.
Мы с Мюриэл больше не разговаривали о Джилл или о моем происшествии. Мы были друг с другом очень сдержанными, и нежными, и немного скорбными, будто обе признавали своим молчанием то, что нельзя было вернуть.
Джилл исчезла, чтобы снова появиться в другой раз, когда ее меньше всего ждали. Она здесь была не особо важна, стала лишь символом. И теперь, больше всего на свете нуждаясь в словах, мы с Мюриэл молчали. То, что было между нами, ушло за пределы привычной речи, и мы обе оказались слишком потерянными и испуганными, чтобы попробовать найти новый язык.
Мы вышли в свет с Джоан и Никки в честь дня рождения Никки. Ожоги заживали. К счастью, обошлось без инфекции, и я вернулась к работе, надев белую перчатку, чтобы спрятать уродливые шрамы вокруг запястья и на тыльной стороны ладони: они причудливо сплетались с новой, ярко-розовой кожей. Мать сказала, что хлопковые перчатки и ежедневное натирание маслом какао уберегут от грубых келоидных рубцов, – и оказалась права.
В последний раз мы с Мюриэл занялись любовью двадцатого мая. В ночь накануне заключительных экзаменов в колледже.
Дом стоял пустым, когда я вернулась туда на следующий день – пораньше, чтобы позаниматься. Когда уходила в ранней полумгле, чтобы сесть на поезд до Хантера, никого не было; когда пришла вечером и наконец легла спать, никто не так и не появился. Не с кем порадоваться, не с кем поволноваться из-за окончания первого семестра. Было очень одиноко.
Поняв, что у Мюриэл и Джоан любовная связь, мы с Никки предположили, что ничего путного из этого не выйдет. Ни Джоан, ни Мюриэл не работали.
Лето обернулось кошмаром разлук и завершений. Мюриэл уходила, и я не могла позволить ей уйти, как бы сильно ни хотела этого на самом деле. Старая мечта – навек вдвоем на фоне пейзажа – меня слепила.
По ночам покрытый ковром пол у моей одинокой постели был испещрен вулканами, и Мюриэл преодолевала его с ухарством и без предостережений. Я пыталась предупредить ее, но язык немел. Моя кровать была безопасной, но жизнь также была запутана там, куда она ступала. По линолеуму разливалась лава. Если бы она только сделала всё, как я хотела, если бы только услышала меня, прошла бы там, где среди пламени я различала тускло сияющие тропинки, – тогда мы бы обе были в безопасности, навеки. Боже милостивый, дай ей меня услышать, пока еще не поздно!
Но этот интимный и сложный менуэт мы исполняли бессознательно. Ни одна из нас не могла вырваться. Ни одна из нас не ведала механизмов, чтобы опознать или изменить шаги и тон нашего танца вплотную. Мы могли уничтожить друг друга, но не были способны продвинуться за пределы своей боли. Наше житье уже не было даже делом удобства, но ни одна из нас не была готова отпустить или признаться в том, что нуждается в этой опустошительной связи. Если бы мы это сделали, пришлось бы задать вопрос «почему»; очевидно, одной любви для ответа уже не было достаточно.
Большую часть своего времени Мюриэл проводила у Никки и Джоан в их новой квартире на первом этаже на углу Шестой улицы и Би-авеню. Когда мы оставались наедине, яд и обвинения выскакивали из моего рта, как дикие лягушки, и лавиной обрушивались на ее мрачную, неотзывчивую голову.
Не успело наступить летнее солнцестояние, как Мюриэл снова дико влюбилась. Лежа по ночам, я размышляла, как же потеряла свою девушку, да еще и с такой противницей, как стройная гибкая Джоан, с ее нерешительной улыбкой и ощущением неизбывного потенциала.