В день, когда я получила свои последние оценки из Хантера, в Польше начались восстания. Мы жили в польском районе, и, когда я забирала карточки с отметками из почтового ящика, округа полнилась волнением и тревогой. Я получила «С» по математике и «А» – по немецкому. Первая «А» в моей жизни не по английскому, а по другому предмету.
Конечно же, я была убеждена, что моей заслуги в этом нет. Как только мне удавалось преодолеть препятствие, оно из испытания превращалось в нечто ожидаемое и обыкновенное – не то, чего я добилась трудом и чем могла бы честно гордиться. Я не умела признавать свои триумфы и воздавать себе за них должное. Из-за этого оценка «А» превратилась из достижения, которое я заслужила своей тяжкой работой и учебой, в нечто такое, что просто произошло – наверное, немецкий внезапно стал легче для понимания, чем раньше. Кроме того, раз Мюриэл от меня уходит, я не могу быть человеком, который хоть что-то делает правильно, и уж точно не являюсь человеком, который получил «А» по немецкому благодаря своим усилиям.
Иногда я не могла уснуть. На рассвете ходила взад-вперед перед зданием, где жили Джоан и Никки, с захватанным острым ножом мясника в рукаве. Мюриэл была там и, скорее всего, не спала. Я не знала, что собираюсь предпринять. Чувствовала себя актрисой в плохо написанной мелодраме.
Мое сердце знало то, что голова отказывалась понимать. Наша совместная жизнь закончилась. Если не Джоан, то кто-то еще. Еще одна часть меня настаивала, что это не могло происходить на самом деле, пока видения убийств, смерти и землетрясений терзали меня во сне. Психический разлад разрывал мой мозг. Должно было быть что-то, что я могла изменить, чтобы всё исправить, прервать агонию утраты, вразумить Мюриэл. Если бы я только могла придумать слова убеждения, чтобы она поняла: всё это несуразное, абсолютно ненужное поведение. С этого можно было бы начать снова.
Иной раз ярость курилась сухим льдом, окутывая всё у меня перед глазами. Когда Мюриэл не являлась домой в течение нескольких дней, я рыскала по улицам Виллидж и разыскивала их с Джоан, подгоняемая эмоциональным тайфуном, который было не обуздать. Ненависть. Студеным ветром я металась по летним предрассветным улицам в облаке боли и бешенства – столь сильных, что ни один человек, будь он в своем уме, не посмел бы ворваться внутрь. В этих странствиях никто ко мне не приближался. Иногда я жалела об этом; мне мечталась причина кого-нибудь убить. Зато пронизывающие головные боли исчезли.
Я позвонила матери узнать, как у нее дела. Ни с того ни с сего она спросила о Мюриэл:
– Как там подруга твоя? Всё в порядке? – ну точно ясновидящая.
– Она ничего, – поспешно сказала я. – Всё хорошо, – лишь бы мать не узнала о моем провале. Этот позор непременно надо скрыть.
Наступила пора летних курсов, и я записалась на литературу и немецкий. Через две недели меня исключили: на занятия я не ходила. Теперь я работала в библиотеке по полдня, что означало меньше денег, но больше времени.
Я оплакивала Мюриэл с дикой скорбью, с какой никогда не горевала о Дженни. Второй раз в моей жизни случилось что-то невыносимое; я ничего не могла с этим сделать и никак не могла себе помочь. Я не могла ни охватить это, ни изменить. И была слишком вне себя, чтобы решить измениться самой.
Ибо если мы с Мюриэл, зная то, что мы знали, и делясь тем, что имели, не смогли быть вместе, то каким другим двум женщинам на всём свете это удалось бы? Даже так: каким двум людям? Боль попыток удержаться казалась предпочтительнее боли необходимости пробовать снова, пытаться опять наладить связь с другим человеком.
Все страдания моей жизни, прожитые, но не прочувствованные, серыми летучими мышами носились в моей голове, они выедали мне глаза и свивали гнезда в груди и гортани.
Евдора, Евдора, что ты мне не раз говорила?
«Ничем не разбрасывайся, Чика, даже болью. Уж точно не болью».
Я втирала масло какао в рубцы на тыльной части ладони и запястья, и они постепенно таяли. Я начала носить вест-индские браслеты, привезенные матерью из Гренады. Они скрывали шрамы и выцветшую кожу, и мне уже не приходилось объяснять, что произошло.
Большинство наших подруг прошли через боль любовного разрыва. Но тут всё иначе, думала я. Мы с Мюриэл жили вместе почти два года, и мы сказали друг другу «навеки».
– Переживешь, – сказала Тони в день, когда учила меня нырять на Хантингтон-стейшн. – Открой глаза, черт тебя возьми, открой!
Тони кричала на меня сквозь прохладную воду: