– С открытыми глазами всегда легче.
Я снова нырнула. Всплыла.
– В любом случае, ты же знаешь: Мюриэл – сумасшедшая. Она всего этого не стоит.
Для меня – стоила.
Однажды в душную августовскую полночь голос из прошлого раздался в телефонной трубке. Мари позвонила внезапно, после года отсутствия. Она была в Детройте. С ее мужем Джимом, сутенером из Техаса, они мотались по всей стране, скрываясь от полиции. Потом Мари наконец-то сбежала от него и теперь жила в Детройте под вымышленным именем. Казалось, целые века прошли с тех пор, как мы доверительно хихикали на софе в гостиной ее матери.
Я одолжила у Тони денег, села в автобус и на неделю уехала в Детройт.
Поездка внесла в жизнь разнообразие. Проблемы Мари были связаны с внешними обстоятельствами, их можно было как-то решить: укрыться от поисков Джима, найти новую работу, отмахиваться от любопытных родственников и друзей. Мы хорошо провели время.
В нью-йоркской квартире осталась Мюриэл – кормить котят и одолеть завалы на кухне, которая за лето из-за нашего обоюдного равнодушия превратилась в археологический склад останков чужих жизней. Она разобралась в наших коллекциях инструментов, гвоздей, старых деревяшек и потенциально душевных находок, собранных на воскресных прогулках по городу. Заодно отполировала заново деревянный комод, который мы соорудили, чтобы хранить там всякую всячину.
Вдобавок ко всему, желая сделать сюрприз, она решила покрасить всю кухню. Но доводить дела до конца было для Мюриэл проблемой.
Я вернулась из Детройта на два дня позже намеченного. Был вечер, когда я втащила свой саквояж вверх по знакомой лестнице и отперла входную дверь. На летней жаре из открытых банок воняло загустевшей краской. Кухня стояла полувыкрашенной: одна стена – ярко-желтая, другая – бледно-кремовая. И кошки, которые в поисках пищи набрели на скипидар. Маленькие Сумасшедшая Леди и Страшила Лу были мертвы и вполне себе окоченело лежали под столом.
Я положила их тельца в ящик для инструментов, выстланный старой наволочкой, и в сумерках понесла по Седьмой улице к парку Ист-Ривер. Там я их и оставила, в простенькой могилке, под самым близким к мутной реке кустом. Холмик присыпала землей и камнями, чтобы не разрыли собаки. Бейсболисты, игравшие на площадке напротив, с интересом следили за мной.
Идя домой сквозь летний вечер, я думала о стремительном скачке из Детройта в старый добрый Нью-Йорк. Но глубоко внутри меня отпустило. Я не остановилась на Шестой улице, чтобы спросить Мюриэл, что произошло. Не было надобности; она любила котят, но дала им умереть. Внезапно и, что удивительно, без особых переживаний два окоченевших черных тельца в ящике для инструментов, упокоившиеся под кустом, стали осязаемым свидетельством, которого мне не хватало, последним жертвоприношением.
Когда две женщины создают взаимоотношения, дабы вместе в них войти, ожидания об удовлетворении взаимны, если не похожи. Иногда отношения становятся неудовлетворительными или перестают удовлетворять отдельные потребности. Когда происходит подобное, если взаимного соглашения о немедленном расторжении отношений нет, хотя бы одна из женщин непременно должна решиться на первый шаг.
И та, что делает этот первый шаг, не обязательно сильнее ранена или больше виновата.
Первая неделя сентября. Журнал «Америкэн» прочил судьбу однодневки Элвису Пресли, голос которого исторгал каждый музыкальный автомат и радиоприемник. Мюриэл я видела редко, хотя в квартире оставалась ее одежда.
Я стояла на углу Второй авеню и ждала автобус. Было всё еще тепло, но день заметно убывал. Горечь начала лета притупилась. Я никогда раньше не ждала конца лета, но теперь унылость приближающейся зимы казалась облегчением.
Дверь автобуса открылась, и я поставила ногу на ступеньку. Внезапно в моей голове зазвучала музыка, будто бы в автобус до Второй авеню прямо передо мной пробрался хор ангелов. Они пели последний куплет старого духовного гимна о надежде:
Голоса благозвучные и мощные, поверх гвалта дорожного движения Второй авеню. Я как вкопанная застыла на нижней ступеньке.
«Эй, девушка, ваш билет!» Я очнулась и бросила две монеты в ящик. Музыка была такой выпуклой, что, плетясь к сиденью, я изумленно озиралась. В автобусе почти никого не было – позднее утро всё-таки, – и немногочисленные пассажиры занимались чем-то обычным или в основном молчали. И снова усилились ангельские песнопения, заполняя мою голову звучностью и точностью слов; музыка, словно прилив сил. Богатая надеждой, обещанием жизни – и, главное, указующая новые путь сквозь боль, за ее пределы.