– Давай передохнём и чуть охладимся, Лин?
В двух кварталах от нашего отеля мы остановились в кафе-мороженом «Брейерс», чтобы заказать блюдо ванильного пломбира. В кафе было полутемно, а вентиляторы охлаждали воздух, что принесло дивное облегчение моим воспаленным глазам.
Подпоясанные, чистенькие до скрипа, отглаженные, мы впятером уселись за стойкой. Я между родителями, сёстры по другую сторону от матери. Мы растянулись на всю длину пестрой мраморной столешницы, и, когда официантка заговорила, сначала никто ничего не понял, и мы продолжали сидеть.
Официантка подошла поближе к отцу и снова заговорила:
– Я вам с собой положить могу, но туточки есть нельзя. Извините, – она опустила глаза с видом весьма стыдливым, и мы наконец поняли, что она пыталась донести до нас всё это время, ясно и отчетливо.
Выпрямив спины и пылая негодованием, одна за другой, мы сползли с барных стульев, развернулись и вышли из кафе, тихие, но возмущенные, будто никогда раньше и не были Черными. Никто не мог ответить на мои настойчивые вопросы чем-то, кроме виноватого молчания. «Но мы же ничего не сделали!» Это было неправильно, несправедливо! Неужто я не писала стихов о Батаане, о свободе и демократии для всех?
Родители не хотели говорить об этой несправедливости не потому, что были к ней причастны, а потому что чувствовали, что должны были заранее предвидеть и избежать ее. Это злило меня еще сильнее. Мою ярость не хотели признавать. Даже обе мои сестры подражали родителям и делали вид, что ничего необычного или антиамериканского не случилось. Мне пришлось писать негодующее письмо президенту соединенных штатов в одиночестве, хотя отец пообещал, что я смогу его напечатать на печатной машинке у него в офисе, после того как покажу дневниковый рукописный вариант.
Официантка была белой, и прилавок был белым, и мороженое, которое я так и не съела в Вашингтоне в последнее лето детства, тоже было белым – и белый зной, белый тротуар и белые каменные памятники моего первого вашингтонского лета вызывали у меня тошноту всю оставшуюся поездку, и подарок на выпускной уже не казался подарком.
11
В доме матери одни специи полагалось натирать, а другие – толочь, и толочь приправы, чеснок и другие травы полагалось в ступке. У каждой приличной вест-индской женщины имелась собственная ступка. Если ступка терялась или давала трещину, конечно, можно было купить новую на рынке на Парк-авеню, под мостом, но там обычно торговали пуэрто-риканскими изделиями, которые, хотя были сделаны из дерева и в деле показывали себя точно так же, почему-то никогда не дотягивали качеством до вест-индских. Откуда брались правильные ступки, я так и не узнала, но понимала, что откуда-то ближе к аморфному и мистически-идеальному месту, именуемому «домом». Всё, что попадало к нам из «дома», обещало оказаться особенным.
Ступка моей матери была тщательно и искусно сработанной, в отличие от большинства других ее пожитков, – в полном согласии с тем, как она преподносила себя на публике. Крепкая и элегантная, ступка эта стояла на полке в кухонном буфете всю мою жизнь, и я страшно ее любила.
Ее вырезали из пахучего заморского дерева, слишком темного для вишни, слишком красного для клена. На мой детский взгляд, резьба на поверхности представлялась изысканной и невероятно манкой. Круглые сливы и овальные неопознанные фрукты: одни длинные и изогнутые, как бананы, другие округлые и набухшие на конце, как спелые авокадо. Между ними – кругляшки поменьше, вроде вишни, лежавшие кучками рядышком, одна к одной.
Мне нравилось ощупывать твердую округлость резных фруктов и всегда удивляло завершение форм в том месте на кромке, где резьба заканчивалась и ступка резко скашивалась вниз, мягко-овальная, но неожиданно практичная. Тяжелая прочность этой полезной деревянной вещи всегда дарила мне ощущение безопасности, полноты; будто бы наколдовывала изо всех разных вкусов, которые в ней толкли, видения вкуснейших пиров – тех, что уже напитали кого-то, и тех, что пока только предстояли.
Пестик был длинный, зауженный, из того же загадочного темно-розового дерева и в руку ложился запросто, почти фамильярно. Сама его форма напоминала мне о тыкве с кривой шеей, которую разогнули и слегка скрутили. Еще это могло быть авокадо с удлиненным носиком, которое приспособили для растирания, но при этом сохранили явную мягкую плотность и характер плода, на что намекала древесина. С той стороны, которой толкут, он был чуть больше, чем другие пестики, и расширенный, изогнутый кончик легко входил в чашу ступки. За долгие годы от ударов и трения об изношенное нутро чаши поверхность пестика размягчилась, и его закругленный край покрылся тонким слоем расщепленных волокон, словно бархатом. Такой же слой бархатистого толченого дерева выстилал покатое дно ступки.