медведь топтучий, нагони тучи,
дам меду, да овса кучу.
нагони туман, дам пирог румян.
отче громам Перуне,
силы Прави дарует.
медведь по небу гуляет, дождь призывает.
ой и на лапоньки капало, и на ушки капало
да на зубки кровь наша капала, ой…
Я, забыв включить диктофон на смарте, слушала бабкину песню, как завороженная, вроде даже раскачиваясь, под мерное пение тонким, надтреснутым голоском. Когда на ушки медведя стало капать в третий раз, на небе сгустились тучи, где-то прогремел гром и пошел дождь. Свежий ветер залетел в автобусное нутро, принес запах мокрой пыльной дороги, зеленых листьев и свежескошенной травы. Мне стало легче, а остальные бабки загомонили, стали оборачиваться, злобно зыркая в нашу сторону.
— Стешка, хорош, и так холодно! — крикнула одна из них, и достав из кошелки пуховый платок, укуталась им, как будто на улице был жуткий мороз.
Странно все это. Как будто из-за песни бабы Стеши дождь пошел. А может старухи совсем поехавшие. Скорее бы уже конечная.
В Райках целая делегация пожилых женщин провожала меня до моего временного жилища. Приехали мы в деревню в полчетвертого, а до дома этой Лешачихи шли еще полчаса, хотя я сама дошла бы за 10 минут. Бабули все время останавливались переговорить с торчавшими из-за заборов головами в таких же цветастых платках, здоровались, обменивались новостями, кто-то передавал подарки, кошелки набитые чем-то кочевали из рук в руки, и ни разу я не увидела ни одного мужчину. Ни старого, ни молодого. Детей тоже на улице не наблюдалось, хотя, может дома сидят, сейчас такое время, даже в глухой деревне интернет есть. Играют, может.
Проходя мимо почерневших от времени деревянных домов, я разглядывала затейливые резные наличники в облупившейся зеленой краске, распахнутые окошки, в которых колыхались от ветра кружевные занавески, качали красными цветами герани, и нежились на солнце коты. Асфальта в деревне не было, а вдоль заборов сделали деревянные настилы из досок, так непривычно - словно по мосту идешь. Доски поскрипывали под ногами, пружинили, а у дома, где мне предстояло ночевать, я даже немного покачалась на доске, как в детстве, пока баба Стеша ходила к хозяйке договариваться.
А потом меня позвали знакомиться. Дверь в дом была такая низкая, что мне пришлось наклониться, заходя в него. В коридоре на полу тканые цветные половики, в большой комнате из мебели только стол, два стула, маленький буфет с посудой и швейная машинка на тумбе. Над столом красный тканевый абажур с бахромой, короче все, как и положено, по моему мнению, в деревнях.
Из дальней комнатки вышла маленькая старушка в длинном сером платье, а за ней выползла баба Стеша, как-то загадочно улыбающаяся.
— Вота, Настя, это Полина Степановна, поживешь у нее. — баба Стеша мелко засеменила к выходу, — А к Глашке не суйси, и тут хорошо. Поля, девка первой раз, дак ты покажи, да расскажи. Обустрой. Завтра-ча ужо увидимси.
Полина Степановна подслеповато прищурилась, разглядывая меня, потянула носом воздух, и, видимо, сделав какие-то свои выводы, молча повернулась ко мне спиной. Махнув рукой, мол, иди за мной, повела в комнатушку, что была дальше по коридору. Там она еще раз махнула рукой, типа, располагайся, и все так же молча вышла. Странная старуха. Немая может?
В комнатке тоже было не густо с обстановкой. Узкая кровать с панцирной сеткой, тумбочка, стул и шкафчик с покосившейся дверцей. На окне все те же кружевные занавески, явно связанные вручную, два горшочка с фиалками, и старая керамическая вазочка с отколотым горлышком. Пахло в доме приятно, то ли сушеными травами, то ли сеном.
Разложив свои вещи, плюхнулась на кровать, застеленную байковым одеялом. Сетка пружинила, матрас был мягкий, вышитые наволочки на двух подушках пахли свежестью … И через пять минут провалилась в сон.
Я стояла на краю берега, покрытого обледеневшей коркой грязи, у моих ног, под тонким слоем льда крутилась вихрями серая, мутная вода, заполнившая все пространство до горизонта. Тяжелые волны вздымались вдали, перекатывались медленно, словно это было желе из воды и пыли. Внезапно корка льда под моими ногами треснула, ботинки заскользили, и я, неловко упав, съехала в воду. Дикий ужас охватил меня: уйдя под воду с головой, понимая, что зимняя одежда намокла и тянет на дно, стала пытаться выплыть на поверхность. Но как только я выныривала, волна плотным студнем прихлопывала меня, отправляя опять туда, где нет воздуха, туда, где я точно умру. Уже понимая, что не могу вдохнуть, что умираю в этой серой мутной воде, так нелепо барахтаясь в попытках сохранить свою жизнь, я вспомнила о маме. И мне так стало ее жалко, до слез. Ведь мама будет рыдать на моих похоронах, ей будет больно. Уходя все глубже под воду, просто заливалась горькими слезами. Вода все сильнее сдавливала, пыталась продавить ребра…