III.
«Здесь тепло, и зимы не слишком суровые, и волков нет; в кармане у меня триста пятьдесят рублей; старый князь сейчас пересекает границу и посасывает куриную косточку». Адольф открыл круглую застежку кожаного кошелька и бросил два флорина служанке. Королевы, разбросанные по столу отражались в водяных зеркалах. Вот так Густалов получил приглашение Адольфа и поселился на вилле, где в вестибюле качался фонарь из кованого железа; уединившись в комнате под самой крышей, он доставал из холщевого мешка грязную расческу, чучело собаки, набитое соломой, деревянное яблоко с шестью воткнутыми десертными ножами, яйцо для штопки чулок, внутри которого находилось еще одно для починки перчаток, и еще одно, и еще одно — тут старый токарь остановился, человеческая изобретательность все же не безгранична, и склонил дряхлую голову и черную от грязи шею перед иконами в мастерской, выходившей на серую реку с ледяными глыбами. Интендант Густалов зван в воскресенье вечером к княгине; к потолку устремлялась унылая башня сладкого дрожжевого пирога; до утренней зари понедельника какие-то незнакомые люди все приезжали на чай. «Дивное мужское тело», — изрекла безумная свекровь, с перекошенным, как криво выросший кактус, бюстом. Элиза улыбнулась. Ее приданое пошло на покупку дома на берегу Арва, цветных оконных стекол и фонаря из кованого железа. На садовой террасе росла раскидистая липа, до декабря приютившая стайки малиновок, а с мая по июнь наполнявшаяся жужжанием пчел; с наступлением весны в дверь звонил кузен Шано; его появлению предшествовали письма из приюта для престарелых, он с прискорбием сообщал об обострившемся ревматизме и просил немного денег на табак. Раз в год в приюте под руководством мадмуазель Фево, имевшей широкие связи в высших кругах, устраивали благотворительный базар; она привозила с собой племянницу Эмили Фево с квадратным бледным лицом и ужасными черными кудряшками на лбу и разные безделушки: мотки ниток для вышивания, кружевные сумочки, которые сама вязала всю зиму в гостиной, обитой красным бархатом, сидя под портретом королевы, пившей по другую сторону Канала особый чай, на чайник чая — чайник рома, как, по крайней мере, рассказывал негодник-доктор, пока его жена, неспособная съесть больше крошки дрожжевого пирога, поднимала к небу, в семидесятых годах чистому и голубому, безутешное лицо; деревенские дамы входили в приют через главные ворота, — в этот день открывали обе створки, — и старая Анженеза, вешалка для платьев, и пастор, не тративший эмоции и сохранивший розовое младенческое личико, однажды он отпустил бакенбарды, потом бакенбарды поседели, хохол поредел, зубы выпали. Иногда кто-нибудь из семьи Ларошей поднимался из города в запряженной серой в яблоках лошадью, лакированной коляске со старым кучером на козлах; привязанная в тени рябины лошадь отмахивалась от мух, волной переливалась муаровая шкура. Весной Шано покидал приют для стариков, накупал всякого барахла и, останавливаясь на мощеных дворах между фуксиями, раскладывал перед неподвижными, замотанными крест-накрест в водуазские шерстяные шали детьми, не отводившими от него восхищенного взгляда; булавки с золотыми головками, мыло в бледно-голубой обертке и бесчисленное множество шнурков, ими можно было бы передушить всех немых из гарема Луи Лароша; в округе, конечно, тайком обсуждали творившееся в Грас; однажды воскресным утром оттуда вдоль изгороди шла плачущая Эмма Бембе с уже слегка поплывшей талией; мальчишки, спрятавшись за стеной виноградника, кидали в нее колючки, цеплявшиеся к бедному черному платью; тем временем красавец Луи Ларош уже целовал в шею набожную и важную прачку Жюли; даже черная бородавка под волосами не отвращала Луи, поросенка этакого, как называл его в интимной обстановке кузен Джемс. Перекинув через плечо лакричные шнурки, Шано шагал по весенним тропам; он частенько, с горем пополам соединяя пухлые ладошки коротеньких рук, обращал к небу круглое лицо и благодарил того, кто создал чудесные горы, озеро, расстилавшееся у их подножья, и тень молодых яблонь на зеленеющих лугах; в полдень, сидя на земле, вытянув жирные ножки и спиной опираясь о ствол дерева, он съедал большой ломоть хлеба и сыр. Сегодня он почти ничего не продал, только рыжие гетры по пятнадцать сантимов стрелочнице на переезде у мельницы; ожидали, пока пройдет поезд, повозка, груженная бочками, скатывалась назад; лошадь, нарисовать ее можно было шестью линиями, остановилась точно перед черно-белой перекладиной; стрелочница махнула красным флажком, знамя поднималось теперь повсюду от самой земли, а в самом начале казалось, что это лишь лоскут старой фланелевой юбки стрелочниц на переездах; поезд прошел со скоростью пятьдесят километров в час, изогнутый силуэт лошади распрямился, она перевезла повозку через блестящие рельсы, Шано пошел следом, стрелочница с рыжими гетрами вернулась в деревянную будку, в окно попеременно высовывалась то ее голова, то рука; потом на подоконнике появились гетры. К вечеру Шано добрался до виллы Мон Дезир, стоявшей над рекой Арв; Элиза убирала граблями опавшие от ветра листочки. «Кузина!» — закричал Шано тонким голосом. Она расправила необычно покатую спину. Улыбающийся и лоснящийся от пота Шано уже стоял у садовой калитки. «Это вы, Шано?» Он сдвинул назад шляпу, поскреб лоб. Даже встретившаяся им в вестибюле минутой позже свекровь с бюстом, похожим на криво растущий кактус, увидев Шано, не выразила привычного восхищения: «Дивное мужское тело!» Он еле-еле соединил коротенькие пухлые ручки, когда подали жаркое из говядины, закрыл глаза и, так и не сняв шляпы, погрузился в воспоминания: давным-давно он, нарядный, специально надел шерстяные брюки, ждал пастора в шотландском колпаке, сжигавшего в большой печи веточки малинника и оставлявшего себе дрова общины. Сумасшедшая наклонила над тарелкой растрепанную голову, бледное лицо, углядела несуществующее пятно и долго вытирала его салфеткой. Медная лампа, слегка покачивалась под потолком, совсем как на корабле. Но только одна лампа погрузится в землю и не разобьется, лампа хрупкой Галсвинты из бледной рощицы. «В приюте очень хорошо. Все очень добрые». Несколько раз из города к приюту пешком взбирался Джемс Ларош с Клотильдой, зеленое платье, декорированное гипюром, огромная, пришпиленная к волосам шляпа и мокрое пятно под мышкой; крупная карнавальная голова слегка покачивалось, словно Клотильда ехала в повозке; старый Жюль, совершенно глухой, смотрел на них, как на двух ангелов, сошедших на землю. Джемс вперил сумрачный взгляд антрацитовых глаз на булыжники во дворе со следами белого, похожего на известку куриного помета; благотворительный комитет, опередив Господа Бога, разместил стариков в раю: водуазская ферма, левая стена под крышей сильно выдавалась вперед, и зеленая скамейка под окнами пряталась под навесом, низенькая, проконопаченная соломой дверь теплой конюшни, высокая амбарная с бежевым бархатным порогом, вытертым колесами, в июне крестьянские дома сотрясались от грохота повозок. Закатные лучи коснулись почти не отличавшейся от «Мон дезир» виллы, стоявшей напротив, совсем близко у воды — последний поцелуй дневного светила, — думал в гостиной, обитой красным бархатом, директор Гран-театра, деловито вынимая из футляров бриллиантовые браслеты, подарок оперной диве, исполнявшей партию Маргариты
{21} — отштукатуренная стена стала розовой, ставни темно-красными, а кованые железные волюты, поддерживающие балкон, окрасились в цвет коринфского вина.