«Да, дом удобный. Несколько далековато от города, пожалуй, но я люблю это место; я ведь выросла в деревне; у моих родителей было большое поместье, хозяйский дом, виноградники».
Сумасшедшая расхохоталась и резко выдернула из-под себя носовой платок.
«Эмиль останется здесь, в чулане; я уберу оттуда ваш виноград», — прибавила Элиза, обернувшись к свекрови.
Год выдался плохой, и гроздья, медленно высыхавшие, как положено благородному винограду, в кладовой на чердаке, были не такими золотистыми, как обычно. Успокоенный Густалов заснул в мансарде, на обоях которой были отпечатаны лесные орешки; первое время он вскакивал среди ночи, ему мерещилось, что, как в России, в подножье кровати стоит незнакомец; единственная рубаха сушилась у окна; он сам чистил свою обувь и, не зная того, подражал Толстому, пряча в сапоги письма, приходившие когда по семь, когда по четырнадцать штук на дню, Элиза очень любопытничала; ничто так не способствует любопытству как личное несчастье. Она гуляла по саду, разглядывала звезды, окутанные вуалью тумана; шум бурного потока Арва мало по малу усмирял грозу в ее сердце: в своих страданиях она была не одинока! Река падала с плато в ущелье и с яростью ворочала камни на своем пути, полном препятствий; сюда неслись воды горных ледников; но так высоко, к ледникам, мысль Элизы не устремлялась; она не могла представить ни Арв времен сотворения мира, ни табуны белых от пены коней, вырывавшихся из ледяных ворот; у нее были только крошечные ботильоны на высоких каблуках, в которых чувствовались все камни на дороге. Рядом с родительским домом, на земляной насыпи, откуда еще три или четыре виллы смотрят на вытянутое озеро и на Монблан, где вечным сном спит заблудившийся возлюбленный всех женщин, совсем близко, буквально на расстоянии выстрела, возвышается башня замка де Коттен и подвесной мост, обвитый плющом; там в гамачке качается без устали ветхозаветная мадмуазель. Элиза с братом часто инсценировали афоризмы Леклерка{22}: «С медом съедаешь гораздо больше мух, чем с уксусом». Ее будущая золовка с маленьким тонким личиком играла героиню, которой доставались мухи с медом. Ветхозаветная мадмуазель роняла варенье на пышную грудь, приподнятую корсетом с тысячью планочек из китового уса. Отец Гиацинт Луазон, играя в крокет, забывал, что на нем нет больше сутаны, воинственно шагая за шарами, он поднимал полы до колена, как Боссюэ{23}. Однажды решили встретить восход солнца на горе Доль{24}; нагрузили короба паштетами, бутылями, курятиной, мороженым; в шарабан, запряженный парой серых в яблоках лошадей, уселись отец Гиацинт, его невеста американка, Элиза, Эжен и Галсвинта с маленьким личиком, на котором время не нашло места для отметин — это у других есть лишние поверхности: пухлые щеки и бесполезные вытянутые подбородки. Поднимались, по спирали огибая гору, прошли виноградники Ларошей, потом виноградники Анженеза, потом приют для стариков, видневшийся на краю виноградников; выше, за деревнями, чьи крыши на фоне елей казались еще краснее, начинался настоящий лес, выстроивший до Базеля стволы цвета коринфского вина и перекатывающий в зеленых волнах белые остовы облаков. Бесстыжая американка охала и ахала, демонстрировала зубы, дантист, цилиндр на голове, флажок со звездами в петлице, знатный рыбак ледяных американских озер, запломбировал ей дырки золотом; у нас страна победнее, и пломбы ставят из непрочного цемента. Томные дамы, придавив тяжелыми грудями перила балюстрады, склонились над маленьким караваном, удалявшимся с альпенштоками, покрывалами, на макушках тонкие шелковые платки, похожие на те, что носил дядя Альфонс, когда работал инженером на Суэцком канале, и Фердинанд де Лессепс наливал ему абсент, они до того неподвижно сидели перед палаткой с сачками для бабочек на выпуклых коленях, что можно было догадаться обо всех тайных движениях их душ. Камни на дороге, сначала крошечные и незаметные, становились все острее, солнце жарче, тропинка круче, отдых в гостиных, обитых красным бархатом желаннее. Внизу у их ног качалась в гамаке ветхозаветная веселая мадмуазель, размером с булавку. Американка плюхнулась под сосну прямо на мухомор. Теперь они находились на высоте восемьсот метров над уровнем моря, здесь ракушки уже не соберешь; красно-коричневые, цвета коринфского вина, стволы попадались все реже, Галсвинта невесомо ступала по каменистой дороге, то листочек, то пустая в коричневую и белую крапинку раковина улитки на мгновение цеплялись за подол серого платья. Обессилевшие женщины, разложив кругами юбки, расселись на пастбище, между серыми глыбами и лужами коровьего навоза. Мужчины наклонились над железным столом-картой и дружно искали главные вершины центрального массива, сердца Европы, пупа земли. Джемс Бембе (родившийся на две недели позже Джемса Лароша и названный в его честь) разворачивал жаренные куриные тушки и немного подтаявшее мороженное; Джемс сеял черные звезды в пыль на следы Галсвинты. За брюками и желтыми ботинками женщины видели деревни в низине, скрытой легкой дымкой, и озеро; на другой стороне устремлялись в бесконечную лазурь горы, туда уж точно никогда не добраться. Время проводили на террасах, в тени лип, прогуливались немножко до пруда или вдоль шпалерной решетки, прогнувшейся под ветками персиковых деревьев, или ходили к ветхозаветной мадмуазель в гамаке, или в день благотворительного базара в приют для стариков; Джемс Ларош приезжал с невестой — она пришпиливала огромную шляпу к растрепавшемуся шиньону, справа под мышкой у нее расплывалось мокрое пятно; чтобы спуститься в город, всего какие-то пол-лье, Луи Бембе, отец пастушка, впрягал в желтую бричку серых в яблоках лошадей. Флюгер на коньке крыши попеременно указывал четыре главные стороны света; напрасно: ни когда дул жу, или ветер с озера, или северный бриз, или биза
{25} никто не отходил от старой усадьбы дальше, чем на тысячу шагов. Вот дядя поехал строить Суэцкий канал с сачком для бабочек и шелковым платком на макушке, потом вернулся назад, но уже чуть помешавшийся. Мирно жили в гостиных, похожих на широкие обитые бархатом кресла; всерьез думали, что жизнь человеческая — важная штука; сидя на садовых террасах, на стульях, плетенных кольчужными петлями, или перед палаткой рядом с Фердинандом де Лессепсом с сачком для бабочек на коленях, или у мадам Анженеза в гостиной с зеленой плесенью на тканых обоях, или на обвитом плющом подвесном мосту замка де Коттен, или под суровыми елями Грас, или под зонтиками от солнца, покрытыми слоем угольной пыли, как Эмили Фево и ее мать, наблюдавшие, нахмурив густые брови, кавалькаду в Крезо — придавали огромное значение своим столь призрачным лицам, которые только что появившаяся фотография уже запечатлевала для вечности; нелепо, столько усилий требовалось, чтобы потом узнать себя среди других родственников! а уж после смерти различия и вовсе стираются; одни и те же дядюшки и тетушки заполнили красные бархатные альбомы Анженеза, альбом де Буверо с деревянной, покрашенной розовой краской обложкой, большой складной альбом, который мадам Луи Ларош ставила на пушистый ковер гостиной в Грас, его золотые корешки напоминали ряд органных труб; толпы родственников, похожих друг на друга, как китайцы, уже добрались на Дальний Восток к мертвецам. Никто на крестинах не был столь уверен в себе, как Матильда, жена пастора. «Курица со сморчками отменная, великолепная», — хвалил курицу доктор, он всегда употреблял избыточные эпитеты, боясь, что похвалу сочтут недостаточной. Он пососал ус и улыбнулся пастору, сидевшему напротив, но пастор, происходивший из семейства почти аристократического, строго взглянул на него и поправил на детской голове изящный шотландский колпак. Он наклонился к своей соседке Элизе, протягивавшей стакан; наклоненный графин заиграл куплет из Водуазец, встает новый день; это был подарок Адольфа. Анженеза побледнели. «Как мило», — произнесла, наконец, Эмили Фево. «Да, очень мило! у нас во Франции таких вещиц нет, — снисходительно продолжила она. — Вот только что на вокзале я не смогла удержаться и, ожидая Бембе с повозкой, опустила два су в музыкальную шкатулку». Адольф нащупал коленку Эмили под серым платьем и положил на нее руку; на краю садовой террасы, за кладбищем, садилось солнце.