«Ах! мне нужен подарок! но не дороже шести франков».
Она выбрала сито на трех ножках, повернутое к прилавку гнусной, в оспинах мордой.
— А что, мсье купил браслет? я так долго о таком мечтала!
— Не желаете взглянуть? у нас сейчас есть кое-что, приобрели по случаю.
— Ах! барахло меня не интересует.
— Что вы, это совсем не барахло, отличная вещь, просто не наш ассортимент, — ответил он небрежно, с оттенком необъяснимого отвращения торговцев к штучному товару. — Один экземпляр я только что продал мсье Курендлену из Баля; да, тому высокому приятному господину; он ни мгновенья не колебался.
— Это я вам принесла удачу, я всегда приношу удачу.
Он одобрительно кивнул, показал на плоской широкой ладони два золотых браслета-цепочки, а затем выложил их на черный бархатный лоскут. «Посмотрите-ка, что я купила, — сказала старуха за свадебным столом, — браслет». Она с трудом закатала узкий рукав черной блузки, манжета с крючками и петельками плотно стягивала запястье, и показала сверкающее на увядшей коже металлическое украшение. На одной массивной цепи у нее на шее болталась золотая груша с рубиновым глазком; золотая брошь размером с колесо удерживала, хотя удерживать уже было нечего, перед блузки. На другой, длинной, золотой, висели золотые часы с голубыми инициалами Е. А. Анженеза затыкала их за пояс; черную юбку в пол она пошила не у мадмуазель Зальцман, а у портнихи в городе, выставлявшей в витрине ателье парижские модели, купальные костюмы с большими матросскими воротниками, украшенными якорями, и бледно голубые атласные платья принцесс, облегавшие талию и открывавшие только мысок красно-коричневой с золотистым отливом туфельки. В те времена ходили по бронзе, строили дома из гранита, на баржах из Мейлери{56} привозили невероятное количество камня, который сгружали повсюду и еле успевали обтесывать мастерком стены; казалось, что дома вырубают из скалы. Но старый дом сложили из камня, приплывшего на баржах из Мейлери еще задолго до того, как Жюли упала в воду. Его покрыли белой, оттенка сливочного крема с каштаном, штукатуркой, дотронешься щекой или ладонью в первые дни февраля — стена теплая: дом, как и виноградник Сан-Дене, был любимчиком солнца. Несмотря на пасмурную погоду, Адольф непременно хотел фотографировать дам. Установил треножник, накрыл аппарат черной простыней, спрятал под ней голову; вдруг старая Анженеза вскрикнула: «Смотрите! солнце! это из-за меня! Я всегда приношу удачу!» Потом быстро слизнула слюну, выступившую в уголках сморщенного впалого рта, сглотнула, все снова расселись. «Посмотрите, сейчас вылетит птичка». Адольф выпрямился, тревога читалась на его раздобревшем лице; старость подстерегла и навсегда запечатлела то выражение, с которым Адольф, дождавшись, пока начальник скроется за стеклянной дверью кабинета, в первый раз не осмелился сощурить глаз. В его изящном почерке никто больше не нуждался, контора обзавелась пишущей машинкой, здание перестраивали, служащие с серьезным видом рассуждали о коробках из стали и стекла, о роликовых шайбах, подвешенных к потолку, похожи на те, что поднимают паруса, а теперь с их помощью по пневматической почте прямо в белые маленькие ручки прилетали поручения в картонных бутылочках. У некоторых служащих на лбу по кругу выросли бородавки, похожие на короны праздной радостной Африки. В окошечке показался Джемс Ларош, задиравший к небу бороду из лишайника; служащие заставили себя ждать; толпились у шахты, прикрытой досками, соединив ладошки за спинами блестящих сюртуков. Божественность Джемса оказалась очевидна лишь для рассерженного директора, устремившегося ему навстречу. С тех пор на лице Адольфа застыла тревога; грустный, он фотографировал дам перед греческим храмом с занавесью вьющегося кирказона; птицы на крыше выпячивали грудки, вот и Вальтера старость подстерегла, когда он, словно огромный воробей, выпячивал грудь; Лизель, придерживая пальцем верхнюю губу, демонстрировала мадам Анженеза дырку в зубах, которую та внимательно изучала:
«У меня все зубы целы; дантист говорит, что если бы у всех были такие зубы, как у меня, ему пришлось бы прикрыть свою лавочку». И наклонилась к Лизель: «Да вы седеете, кузина! там, справа у корней, вы уже совершенно белая».
Ее большие голубые на выкате глаза радостно заблестели.
«Ну да, скоро вставлю челюсть, поседею; так ведь и стареют, правда, Вальтер?»
Лизель приподняла губу и показала голую десну. Вальтер даже головы не повернул; положил серебряный нож на хрустальный бокал, нащупал солонку и водрузил ее на лезвие; у себя дома он, молча, пальцем указывал блюда, которые ему следовало подать.