Адольф предпочел торговле лесом работу в банке, где Анженеза с давних пор хранили ценные бумаги и клали на текущий счет деньги от сбора винограда. Они с Элизой купили дом с цветными окнами недалеко от реки Арв; в коридоре качалась лампа в абажуре из кованого железа; у них поселилась старая мать Адольфа, с мозгами до того съехавшими набекрень, что у нее и верхняя часть туловища была перекошена, как криво посаженный кактус; она всегда садилась на носовой платок, потом внезапно выхватывала его из-под задницы и прыскала со смеху. Вот собственно и все, что знала старая Анженеза о жизни Элизы, всякий раз при встрече с трудом припоминавшая факты ее краткой биографии. Время от времени жена доктора, ей вшили желудок морской свинки, поворачивала к гостям безутешное лицо, поднималась и совершала очередной заход в башенку: минуешь несколько ступеней, толкаешь дверь в железной окантовке и с овальным окошечком и оказываешься в комнате, облицованной розовой плиткой, трон с двумя сидениями устроен на возвышении и целиком занимает заднюю восточную стену; деревянные сидения шероховатые, иногда, в августе, из неизведанных глубин вдруг лихо вылетает оса. Вернувшись на террасу, Каролина раскинула вокруг себя широкие черные юбки.
«Каролина приехала вчера и представила нам своего жениха, — рассказывала Элиза, обмахиваясь перчатками. — Ты его знаешь, Адольф?»
Адольф, поглощенный откупориванием бутылки, не ответил. Здесь, в красивом доме свояка он очень суетился, особенно, когда переворачивал драгоценную старинную нионскую корзину, стоявшую на деревянной каминной полке, чтобы проверить наличие на донышке голубой рыбки-перш{6}.
«Красавец, — сказала кузина Лора из Фарнез, — красавец, жених Каролины».
Элиза слегка улыбнулась: «И однако же важнее всего — ноги», — сказала она и расправила необычно покатую спину; действительно, ее муж был самым красивым среди присутствовавших мужчин, да и во всей округе тоже; даже молодой банкир Джемс Ларош, скользящий по городу на узких ступнях, обтянутых, как перчаткой, желтой кожей ботинок, не мог с ним сравниться. Женщины все как одна с густыми бровями и в пышных платьях, закрывающих ноги до пят, обутые в бесформенные туфли, напоминали переодетых солдафонов.
«Какой приятный ветерок», — заметила Элиза, жена доктора. Она родилась в Рессюдане, в Бруа, и через год после того, как бандит Арнольд раздавил между досок ноги ее отцу, начала мучиться болями в желудке. Просто смешно, до какой степени тут в чести быть дочерью пастора; вот в Риге, мы, уважаемые фабриканты, ездили в коляске по гостям, дома мебель, огромная с витыми колоннами потолки в комнатах по четыре метра, укромное местечко отапливали. «Ох, уж эта старая Анженеза, тоже мне дочь фабриканта», — в свою очередь подумала Элиза; она вышла замуж за доктора со светлой бородкой, не досталось ей мужа получше; однажды в конце сентября доктор Ру{7} явился из дремучих лесов Монт-ля-Виля, где охотился на братьев своих меньших оленей, и вшил ей желудок морской свинки.
«Тебе можно чуть-чуть форельки, капелюшку», — повторял довольный муж. Она поднимала безутешное лицо; раньше в этом краю частый ельник перемежался осинами и буками; на старой поблекшей фотографии у подножья ели неподвижно стояла дама в длинной юбке. Наконец та, которую все ждали, спустилась по широким шатким ступеням крыльца; медная лампа, подвешенная на липе, желтая лампа летних вечеров, тихонько покачивалась на цепочках, и воспоминание о нелепом ситцевом в клетку фартучке брата разрывало сердце. Эмили Фево подмела подолом жемчужно-серого платья опавшие листья на третьей террасе, террасе роз, бессмертников и пионов, и направилась по газону к дому; чем ближе она подходила, тем заметнее становились ужасные черные кудряшки, обрамлявшие квадратные лоб и слишком набеленное лицо; ее отец владел фабрикой в Крезо; она медленно поднялась на террасу к верзилам-деревенщинам; в дни кавалькады в Крезо, они с матерью оставались в коляске и, издали наблюдая всадников, обменивались короткими замечаниями, закрываясь от солнца зонтиками, на которые тонким слоем ложилась черная пыль. «Вы мне только дайте знать», — прошептал Адольф. Он покашлял и, вразвалочку, поглаживая светлую бороду, направился на другой конец террасы, и в этот момент совершенно запыхавшаяся Эмили Фево выплыла на маленькую дорожку, там на обочине росло диковинное для наших краев деревцо, которое дети запомнили навсегда. Низенькая Мари Бембе, уперев руку в бок, наклонялась, разливая гостям бульон, украшенный золотистыми блестками. Пастор попросил разрешения не снимать шотландский колпак. «Да, пожалуйста, пожалуйста», — воскликнула Матильда. Его никто не представлял без колпака; на уроках катехизиса, когда дети приходили в промороженную церковь, он быстро растапливал печку ветками малинника, срезанными осенью. Хворост трещал, огонь горел недолго. Пастор торопливо вскрикивал: «Ну-ка, ты! Кто создал мир?», — а поленья общины брал себе. Он еще в 1910 году внучку выдал замуж за дворянина из Фрибура, потомка генералов, состоявших на службе Франции, бывшего дипломата в Анкаре и пропавшего в тот страшный год, когда Германия, внезапно объединившись с Россией и Японией, обрушилась на Европу. Она, Галсвинта, бальзамин, давно умерла и с тех пор на фоне поблекшего парка опирается, как все ее современницы, о разрушенную колонну; желтая медная лампа запрятана в кладовке на чердаке и лежит в углу, запутавшись в цепочках, неловкая, как ласточка на земле.