Credo du Paysan, и они с Элизой ушли; на мощеном дворе он еще выкинул антраша. Мать собрала сигарные окурки, апельсиновые корки, формочки от птифур и бросила их в камин, где весь день горело полено из Паплана. Огонь в миг очистил комнаты, и снова повсюду запахло сухими розами. «Ну, значит! — начала старуха, доев пьяную вишенку и сплюнув косточку на кофейную ложечку, как ее в детстве в Вернигероде учила бонна, — самая чудесная свадьба, на которой я побывала, конечно, еще до переезда в Швейцарию, была у моего дяди Алексиса, управляющего округом». Рот ее наполнился слюной. «Вот это была свадьба. Сколько дипломатов, сколько знатных людей, сливки общества; блюда из серебра; по середине стола большая серебряная корзина с рожками для цветов; красота! Стол огромный, в форме подковы, жених с невестой в центре; я среди подружек невесты в сопровождении молодых офицеров, мы в бледно-голубых платьях и чепцах; такая красота! Со мной хотел танцевать граф, генерал, известный дурными наклонностями. Так я отказала. Молодой барон, лейтенант царской гвардии, подошел к нему и сказал: «Она — мадонна, не трогать». На свадебный ужин потратили две тысячи рублей; вот это была свадьба; самая чудесная свадьба, что довелось увидеть: меня, конечно, и на другие приглашали, мои кузины, дочери адмирала, или моя ближайшая подруга, виконтесса, она в Перемышле вышла замуж за генерала. Вот у кого прекрасный дом». И она подняла голову к низкому потолку с балками, покрытыми гипсом по задумке одного итальянца, обосновавшегося в деревне и покрасившего в розовый и голубой цвет лепные гирлянды, украшавшие комнату с балконом. «У нас потолки в гостиных по четыре метра в высоту». Она быстро облизнула старым фиолетовым языком слюну, выступившую в уголках губ. В перерыве между рыбой, форелью, наловленной отцом Арнеста под Пьер-а-Гран-Фе, и птицей, курицей чуть жестковатой, но вкусной, Адольф, прошептав извинения, встал из-за стола; все подумали, что он отправился в башенку; но нет, оказалось, на кухню, лихорадочно схватил Береговой курьер{58} и соорудил себе поварской колпак; с тех пор, как умер Эжен, газеты перестали хранить неделями; у Эжена была привычка без конца повсюду искать газеты; он, в серой шерстяной душегрейке, еле передвигал ноги, цеплял по пути, как и раньше опавшие листья, деревенские тканые коврики. Всякий раз даже после нескольких шагов по террасе, тащил в дом листья, приклеившиеся к подошвам, запах осени. Маргарита и Гельмут добирались до города на почтовых; если слегка наклониться, то слева увидишь рощу, поднимавшуюся стеной до самого неба: «Не упади, Альфонс, мальчик». У подножья другой стены летела по ветру акация, ушедшая корнями глубоко в землю. Вот и дом скрылся из виду, остался в раю. На почте ни души, только старый Бембе с большим кожаным кошелем. Ларош, ноги, как перчаткой, обтянуты, желтыми ботинками, приблизился к подъехавшей повозке и обвел всех надменным взором антрацитных глаз; он, вероятно, не нашел того, что искал, потому что после короткого приветствия, чуть дотронувшись до канотье: «Мсье Гельмут», сразу удалился в недавно приобретенный Энтремон. Виноградники Грас медленно увядали между Сан-Дене и Лэ-Гэр-Грас. Маргарита забрала музыкальный графин и красно-зеленый Шильонский замок{59} с горами Лэ-Дан-дю-Миди, нарисованными на грубо обработанной, местами сохранившей кусочки коры еловой доске. Она повесила картину над диваном их «Wohnstube»{60}, рядом с выжженным на табличке изречением: Moregenstund hat Gold im Mund{61}. Комната выходила на общественный ботанический сад с диковинными растениями. На мраморных с выгнутыми ножками консолях, на столиках в форме полумесяца, на угловых этажерках, покрытых репсовыми с помпонами салфетками, стояли фарфоровые лебеди с полыми спинками, ожидавшими букетик фиалок. Лебеди украшали и плюшевую обложку фотоальбома, лежавшего на вытканной золотом скатерти, прятавшей витые ножки стола; только у кухонных столов по всей Европе ножки одинаковые, и они ерзают по плитке, испуская душераздирающие звуки, когда, подметая, Лиза, прятавшая волосы под сетку, толкает стол то туда, то сюда. В ту субботу Гельмут надел меховую шапку и объявил, что идет на Одер кататься на коньках; старая Веймарская тетка, сидевшая на возвышении у окна «Wohnstube», поцеловала его, уколов усиками; из-за приступов астмы она крайне нуждалась во франкфуртском воздухе; в клетке распевали канарейки. Неожиданно ветер потеплел, букет фиалок в лебеде номер три на комоде рядом со «Schlüsselkorb»