Господа слишком увлеклись дискуссией о Бургской войне, Ленетт подпрыгнула, взобралась на стул и заорала: «Я здесь, я здесь!» Капитан городской жандармерии, красавец со светлыми усами, сидевший рядом, схватил ее за щиколотку под длинной юбкой цвета морской волны; она взвизгнула. Потом закатила истерику с рыданиями, бросаниями на подушки шезлонга и уверениями, что продастся первому встречному; наконец, ее уговорили съесть вафли с персиком, маринованном в коньяке; она поднялась к себе в комнату и облокотилась на окно со стрельчатыми сводами; между плывшими по огромному небу облаками, самой разной формы и величины, просвечивала чистая апрельская синева. Капитан жандармерии мерил шагами двор замка. Мать отдыхала в плетеном ивовом кресле с полотняной крышей и фалдами, напоминающем карету-викторию, и с наслаждением вспоминала прошлое, как она мыла посуду в маленькой квартирке шумного дома, где всегда пахло супом из лука-порея. Ленетт принялась плевать сверху на гостей; легкий ветерок сносил плевки в сторону, и они приземлялись на сиренево-голубых барвинках, пахнувших горечавкой, которую старый Бембе из долины Превондаво, розовой от тимьяна, черной от ежевики, приносил, чтобы не оплачивать счета; его жена собирала горечавку на огромных пустошах, растянувшихся возле наших деревень и городов и так их облагораживающих своей уединенностью и почти совершенной нетронутостью. Ленетт запаслась бутылкой; ее часто мучили боли в животе, и она так лечилась, алкоголь помогал лучше порошков, прописанных старым аптекарем, действительно носившим черную шелковую скуфью, хоть это и странно выглядело. Он еще проявлял фотографии, потом их вынимали из деревянных рамочек; так солнечно! Дом Галсвинты — любимец солнца; зимой оно проникало в самую глубину комнат, пересекало их, пробиралось в коридор, освещало темно-зеленые гипсовые балки, украшенные лепными картинками из крестьянской жизни, фермой и мельницей. На вилле с витражами, где в столовой качалась медная лампа, а в вестибюле лампа-фонарь с абажуром под кованое железо, между полуднем и двумя часами Адольф тоже возился с фотографиями. На фотографии со свадьбы, на фоне вьющегося кирказона с крупными шершавыми листьями, от ветра колыхавшегося, как занавес, и сохранявшего прохладу в беседке с жестяным ламбрекеном, проявился старый Вальтер, огромный воробей в белом жилете и цепью для часов, и Лизель, поблекшая красавица, выставившая вперед ногу; уверенную позу людей, не переживавших войн, теперь принимают лишь деревенские регентши, когда их фотографируют перед колледжем с темно-шоколадными дверями; солнце понемногу освещало всю семью в деревянной рамочке — Адольф положил фотографию на окно виллы. Лазоревое Божество с огромной головой отвернулось, преисполнившись жалости к убогой компании: старая Анженеза, под тяжестью цепочек, золотого браслета, нарышкиского рубина, часов, просунутых через пояс и безжизненно болтавшихся между юбкой из тафты и корсажем на китовом усе, держала под руку жену пастора, сменившую «мою невесту, мадмуазель де Тьенн». Теперь, когда существует фотография, больше никто не разглядывает лица, так пристально, как тюремщики, когда-то внимательно изучавшие физиономию мистера Пиквика.
— Я все-таки не понимаю, почему на фотографии тень, вот здесь в углу? Посмотри, Мадам Анженеза совсем темная… Я знаю, что в черном… Но в конце концов… Что ты думаешь?
Элиза взглянула, но хоть режь ее, не нашлась, что сказать; ответы на обычные вопросы никогда не приходили ей в голову, еще с тех детских дней, когда погода портилась, и ребятишек брали сгребать сено в амбар, набитый химерами и граблями.. Ее отец читал старинные книги, обернутые телячьей кожей, Поупа в ружейной комнате, а School of Scandals{68}, сидя у английского камина в комнате с балконом и надписью на стене: «Amicus Anglus Helvetico Amico»{69}, потом выскакивал на террасу и приказывал бежать в поле даже в воскресенье. Она не знала, что ответить Адольфу, интересовавшемуся ее мнением, о странной тени, затемнившей лицо бедной старой Анженеза, но на мгновение перед ней возник луг Клош со стогами, собранными в спешке перед грозой, Поуп, Шеридан, отец, дядя Альфонс, сидящий перед палаткой с сачком для бабочек на коленях. Адольф смотрел на фотографию с удивленным и грустным, отныне и навсегда, видом; как на пробку ставят клеймо, так и старость отпечатывает на лице выражение постоянного удивления: брови подняты, лбы наморщены. А старая Анженеза-то умерла, потому что у ковра из кирказона на ее лицо нашла странная и необъяснимая тень. К смерти Анженеза отнеслась очень серьезно; болезнь началась со рвоты, днем отец Арнеста принес сморчки, собранные в Буа-де-Шен; старухе очень хотелось отчитать дочь за плохо приготовленные грибы, но она их не пробовала, потому что сытно пополдничала у жены пастора, сменившей «мою невесту, мадмуазель де Тьенн»; та настойчиво угощала подругу стручковой фасолью, которую издавна ели в четыре часа в маленьком городке Мекленбурге, наполненном лунным светом и дымом длинных фарфоровых трубок. Комната на первом этаже наполнилась ароматом жасмина, красивая комната с балконом, там в алькове с сухими, спрятанными под черной сеткой розами умирала старая Анженеза. Мадам Джемс Ларош пересекла мощеный двор и, еле поймав шляпу, пришпиленную к большому шиньону в форме коровьей лепешки, показала круглое пятно пота, намочившее черное шелковое пальто; она принесла форель, нет, не муж поймал, ах! она улыбнулась, когда Галсвинта спросила; нет, то есть, да, конечно, она сама когда-то удила в заповеднике фрибурского кантона, но за этой форелью их слуга старый Бембе ходил в рыбное хозяйство в Обон; Луи Ларош занялся питомником незадолго до своей скоропостижной смерти. Галсвинта приготовила форель со свежим сливочным маслом и подала матери, та села в кровати, откинула назад длинные пряди седых пожелтевших волос, запахнула на груди серую бумазейную кофту, такую же, как у булочницы. (Эх! Грустные, бедные, некрасивые!), проглотила два кусочка и, словно ребенок, оттолкнула тарелку; вечером померили температуру: 37,2°; она стукнула себя по лбу, поводила пальцем перед выцветшими глазами и мрачно произнесла: