— Кто это здесь играет?
— Эжен и доктор.
— Пригласи доктора вечером… А пока, Арлетт… Знаешь, там, долгими летними вечерами…
Поль сделал неопределенное движение рукой, глаза его увлажнились; партия продолжалась весь день; он едва повернул голову, когда сестра, такая маленькая в черном платье, поджаривала тосты на углях камина, опустившись на колени, спрятав лицо, как Розали. Мой брат, мой брат здесь. Столько раз, когда вокруг дома стояли на якоре обездвиженные зимой корабли, и слышно было, как в конюшне лошадь била копытом, я боялась, не слишком ли ему жарко, укрывает ли его шляпа от солнца. Чужак с широкими коленями, родившийся взрослым, жил рядом со мной, а мой брат, сущий ребенок, мерз, когда летний ветерок медленно обдувал розы. Поль прервал игру, чтобы поужинать холодным жареным мясом, картошкой и взбитыми сливками, вернулся к столику с чашкой в руке и посадил на ковре огромное пятно, в форме Африки, которое ничем уже не вывести. Сестра легла спать под кофты и еще сверху положила старый шерстяной серый жилет. «Ну, ладно! в конце концов, — заявил он, спустя два дня, — поскольку все-таки есть поместье, и все перепуталось, и ты мне должна двадцать тысяч отступных, почему бы и нет? Жалко, конечно, намечалось там одно дельце… Ну, ничего! Вам здесь нужен мужчина; я остаюсь; и думаю, пока все же оставим старуху Шахшмидт». Накануне та спустилась, чтобы заплатить, и локтем открыла дверь; она, как мадам де Гозон, боялась микробов и была влюблена во врача, который умер много лет назад, поскользнувшись на ледяных улицах Кенигсберга. Шахшмидт аккуратно развернула две бумажки по пятьдесят франков, в тайне надеясь обнаружить другие купюры, сложенные вместе с ними и случайно забытые, и решительно заявила, что не рождена для съемных квартир.
— У нас мебель была с витыми колоннами, комнаты по четыре метра высотой.
— Я в Африке дружил с королем…
И Поль рассказал о своем друге короле, на его глинобитном доме висела гигантская жестяная вывеска: «Буа-Куаси, король Уареднии». Мать с восхищением смотрела на него и быстро слизывала старым фиолетовым языком слюну в уголках губ. Он кашлянул, подошел к мадам Шахшмидт, с безразличным видом спрятал две пятидесятифранковые бумажки. «Я не рождена для съемных квартир», — повторила она, вставая. И отправилась в башенку, прежде чем подняться к себе в комнату, которую называли ружейной, но на самом деле там находилась библиотека с изданиями Поупа и Драйдена, неизменно, как в день покупки, рыжими и зелеными. Вечером от мартовского ветра, принесшего пока только самые простые весенние запахи: навоза и фиалок, стало прохладно; старый дом вдруг осел из-за трещин на стенах, навязчивых мыслей. Галсвинта натянула рыжее с отпечатком подковы покрывало для лошадей, которое забрала из пустого чулана с упряжью, оттуда по лестнице можно было попасть в кладовку на чердаке. Она часто пользовалась этим входом, устроив наверху подобие гостиной; «оттуда вид красивый!»; облокачивалась на узкий подоконник решетчатого окна; выложенный розовой плиткой пол хранил тепло всех летних дней, пронесшихся над домом. В проемах между деревьями, над стеной, где раньше качалась в гамаке ветхозаветная мадмуазель, виднелся Коттен. Другие предприниматели тоже взялись придумывать белье. Отец Ленетт на пару с бывшей парикмахершей, настоящей «а-артисткой», решил запустить производство резиновых поясов для похудения под названием
Corpofino. Они заработали пятьсот тысяч франков, расширили до необъятных размеров завод около Мора, парикмахерша, настоящая «а-артистка», купила виллу и обустроила ее на свой вкус, потом в одночасье Corpofino перестали пользоваться спросом и лежали кучей в погребах Коттена. Пришлось пустить с молотка мебель и вещи. Corpofino увез на желтой повозке переодевшийся крестьянином человек в голубой рубашке, он подстегнул Серуху и исчез за поворотом, пряча костыль под соломенную постилку. «Клетка для вьюрков, — кричала Ленетт, стоя на табуретке в стиле Людовика XIII. — Два франка! кому клетка? Дивное павлинье перо! один франк! Фотографии? кто возьмет?» Она словно карточную колоду рассыпала перед собой дам, ныне уже покойниц, с аксессуарами, веером, сачком для бабочек, расколотой колонной, уже немодной книгой, открытую страницу придерживал пальчик; все они напоминали Софи Ларош, разводившую крольчат в углу спальни, и Анженеза из простого альбома в деревянной обложке с розочкой; дом наполняли цветы, сухие розы алькова, лепные гирлянды голубых роз, раскрашенных ссыльным итальянцем, Маргаритины розы, вышитые гладью; дом трещал под напором венецианских единорогов, амуров, труб, каменной под мрамор корзинки с фруктами, прислоненной к ситу садовой лейки, и несчастных черешен и орехов, мебельных пленников. Корни жасмина потихоньку расшатывали ступеньки крыльца. Галсвинта поставила деревянный альбом на полку из ели, где стояли белые горшки с черными, сделанными отцом Анженеза надписями. В комнату с плиткой на полу втиснули две маленькие железные кровати ржавого цвета, спинки таких кроватей валяются на песчаном ребристом дне вместе с дырявыми кастрюлями и башмаками и хорошо видны в прозрачной воде. Не было ни шкафа, ни места, чтобы поставить между дверью и кроватью столик; закрыв дверь, Галсвинта придвигала к себе грубую табуретку и клала на нее часы на красной бархатной ленте. Расческу носила в кармане передника, на кухне висело маленькое зеркальце, оставшееся со времен, когда чета Бембе спала в комнате с красной плиткой на полу, и муж перед тем, как убирать навоз из конюшни, брил на кухне бороду. «Да, — сказал Поль, — ты могла бы собирать и консервировать фасоль, Арлетт станет готовить, она готовит, пальчики оближешь». Так же говорила и старая Анженеза: «я все умею; когда я готовлю, все пальчики облизывают». Арлетт зачерпывала масло из большого глиняного горшка и, склоняясь над сковородкой, обвязав поясницу шалью, непричесанная, в туфлях со стоптанными задниками, жарила мясо и взбивала омлеты; потом с сигаретой в уголке губ, прищуря от дыма глаз, играла в шашки; Галсвинта мыла посуду; медная лампа качнулась от дуновения жорана. «Конечно, мы очень рады, что ты здесь с нами, да; пока я жив, для тебя всегда найдется тарелка супа и комната…» Брызнули слезы. «Хорошенькая комнатка с ковриками! Все в зелени! Ей повезло, правда, Арлетт? Посмотри, на юге Франции: полы самых красивых комнат выложены красной плиткой». Отправим Элизабет в пансион, будет приезжать сюда на каникулы; Элизабет не допускала ни одной орфографической ошибки, и учительница с треугольным лицом, плотнее запахивая на впалой груди короткую накидку из черного бархата, настаивала, чтобы девочка ехала учиться в город. После школы малышка шла в сад рвать мартовский виноград; припекало, розовые лепестки маков беззвучно падали на потрескавшуюся землю. «Проклятье, — кричал Поль, выбежав в тапочках на террасу, — град!» Большая желтая туча приближалась прямо к куполу липы. «Проклятье, она идет прямо на нас».