{75}, он сидел в кресле у окна, уставившись в лиловый прямоугольник ночи, чувствуя и вдыхая запах войны на планете. Королева бедных брала уголь в красном кирпичном сарайчике; рукой с сеточкой фиолетовых вен хваталась за балюстраду, шла, переваливаясь, согнувшись под тяжестью большого черного ведра; отдыхала и ставила ведро на каждом лестничном пролете, ручка привычно с грохотом ударялась об металл. Надо было еще найти портниху, замену мадмуазель Зальцманн, рассеяно перелистывавшей страницы «Кокетки» и слюнявившей палец, вечно ее приходилось снимать с Мадагаскарских ауракарий. На одной из дешевых улиц спокойного восточного пригорода среди трамвайных депо и зонтиков, плавающих, как медузы, за кустами сирени, в окрашенном розовой штукатуркой, брошенном фермерском доме с полуразрушенной пристройкой в конце деревянной галереи проживала Юлия Корнилия. Много она не просила, «брала недорого», уточнила бы старая Анженеза, со вздохом вспоминая правящего принца, скакавшего на охоту с ее родными братьями, кони, прогибаясь под ними, неслись во весь опор. Юлия, повесив сантиметр на шею, заткнув за пояс ножницы, ждала, пока уберут со стола завтрак, чтобы раскроить ткань. От малейшего дуновения воздуха выкройка из кальки совершала медленное вознесение; трепещущая Элизабет в ожидании глядела на спину и зад Юлии Корнилин. «Остановись, — возопила она про себя, — не распускай руки». Но женщина-дровосек не думала слушать. Увы! она не сумела воспроизвести лиф блузки, как у фигурки с пышными пенящимися волосами из «Моды на каждый день», просто вставила веером пять планок из китового уса и, еще по меньшей мере два часа, обшивала гипюровый воротник непредусмотренным моделью зеленым бархатом. «В точности фасон, который вы выбрали, — твердила она обиженно вечером, раскрасневшись от жары и усталости. — Нарисовать можно, что угодно, бумага все стерпит». Мать, опершись о дверную раму, нежно смотрела на Элизабет, маленькая коричневая шаль крест накрест завязана на груди. Юлия нажала на защелку, быстро свернула и убрала сантиметр в шкатулку из слоновой кости, чтобы не делать лишней дырки, воткнула булавку, придерживающую вуалетку в привычное место спереди шляпы из конского волоса, и повторила: «Бумага все стерпит». Булавку украшала искусно сшитая из белого меха кошачья головка, глазки зверька вдруг блеснули в полумраке, мать принесла керосиновую лампу. Дома больше не было хмурой тетки, безмолвно поедавшей картошку, когда Юлия возвращалась из мастерской в зеленом пальто с вытертой подкладкой и кроличьим воротником, единственном со времен молодости; Юлия молола кофе, как перемалывала и уничтожала мечты маленьких девочек. Элизабет понадобились годы, чтобы понять послание кудесницы с зеленоглазой кошачьей головой и змеей, дышавшей в щель шкатулки из слоновой кости: «Возлюбите врагов своих, — провозглашали они хором, — не потому, что так велит Библия, а потому, что только через них воздастся вам благо». «Дорогая сестра, — писал Поль, — мадам Шахшмидт заняла твою комнату под пирогравюрную мастерскую; вам лучше бы остаться на каникулы в чудесной квартирке в городе. Там у вас так зелено». В первые два летних месяца 1911‑го года не было дождя; копыта лошадей увязали в плавящемся асфальте; прохожие, как Александр и Цезарь, отпечатывали следы на мостах; в садах рослые неподвижные Manneken-Pis{76} в рубашках без рукавов держали поливальные шланги. Несколько раз из-за сильной жары и испарений горизонт заволакивали длинные тучи; всю ночь слышались шаги марширующей толпы; всю ночь зеленоватый свет снизу пронзал листву каштанов; в деревне на их раскидистые кроны падали только мягко светящиеся лунные и звездные градины. «Я выбрала лучшую сторону; в моей мансарде сейчас свежо и прохладно». На доходном доме солнце обозначило время жатвы. «К счастью, у нас есть сад». Он находился неподалеку, лежал, как мертвый на щите, на террасе, возвышающейся над домами; в сад вела маленькая лестница; трава, каменная скамейка, поникшие розы располагались на уровне окон; женщины на разных этажах подолгу беседовали, опершись на балюстрады и рассеянно очищая от волос перекинутые через перила плюшевые коврики. Платье проходящей мимо Королевы бедных пригнуло траву; лягушка, оставшаяся еще с майского потопа, замерла на большом мясистом листе, выкатив испуганные глаза, сердце пульсировало под тонкой кожей. Элизабет сушила на балконе вымытые желтком и ромом волосы и с удовольствием смотрелась в застекленную дверь, где, как на дагерротипе, проявлялся темно-синий кусок неба, темно-зеленая листва, маленькая беленькая девочка, замершая на фоне бордовых островных пейзажей. В саду мать подняла розовый куст; из окон на уровне ног на нее пялились непричесанные женщины с одинаковыми лицами цвета овечьей шерсти; казалось, их было больше, чем обычно; полицейский поднялся по садовой лестнице. Королева бедных положила на колени черный шерстяной чулок, медленно линявший в зеленый, который надвязывала к осени; лягушка спрыгнула с листа, и их обеих одновременно изгнали из рая. Полицейский закрыл ворота на замок; тогда она сделала для розы подпорку из палочки, какую обычно всовывают в новую туфлю. У намеренно распахнутого окна пунцовая Элизабет яростно барабанила по клавишам; зачарованные прохожие останавливались посреди улицы: Что за юное дарование так прекрасно исполняет «Песни без слов» Мендельсона? Как? Звуки доносятся из этого убогого жилища? И принц, горя желанием увидеть ее, взбегал по лестнице из искусственного мрамора. Она потряхивала в такт головой; конечно, бабушка никогда не училась играть на пианино; училась, и всю зиму у кузенов Оливье в Эйзине тихонько нараспев читала стихи Жюста{77}, перекручивая на спицах черный чулок: