— Как вас, наверное, поразила эта смерть, какое горе, — соболезновали старику Вальтеру Анженеза.
— Нет! ничего подобного. С чего собственно? Я вижу только положительный момент в его кончине.
Прощальная речь стоила синдику немыслимых усилий; сто раз он переспрашивал слепую мать, не подумают ли Бонмотте, что начало слишком пылкое. Сто раз терпеливо она откладывала вязанье в старинную с вплетенными черными бархатными ромбами корзину в форме супницы и устремляла на сына прекрасные, но уже невидящие глаза: «нет, мой мальчик, я тебя уверяю, можешь не волноваться». На завтра он быстро вычеркнул все пассажи, имевшие отношение к королевам. Арнест, почувствовав под ногами спокойную кладбищенскую почву, вновь обрел уверенность; он оставался у могилы дольше всех, прикрывая рот старым порыжевшим цилиндром; садовник привез в тачке землю; впервые с осени его оттопыренные уши просвечивались и розовели на солнце: наступала весна. После церемонии Поль два часа приходил в себя в кафе Мозетти: «Возмутительно, — написал он сестре, — Шахшмидт не заплатила в этом месяце». Мадам Шахшмидт, не переставая вздыхать, сравнивала роскошный дом в Карлсруе и высоченную родительскую мебель со светлой деревянной обшивкой и гипсовой отделкой старого дома, где однажды Мари-Луиза, укладывая пышную грудь в декольте блузки, удивилась, заметив в глубине зеленоватого зеркала мужа, покоившегося где-то на Мон-Блане. Шахшмидт вспоминала кенигсбергского врача и кормила юношей то макаронами и шпинатом, а то и заливным из гусиной печенки, купленной вечером в городе. Гельмут, Курт и Вальтер, еще наполовину погруженные в детство, принимали как должное и макароны, и заливное. Но как-то из Померании к сыну приехал Маркус Фрейхер фон Бонен, явился во второй половине дня, пахнувший кожей, густые рыжие усы, шевелившиеся на вдохе и выдохе, еле помещались под носом. Ему подали, то есть угостили, как он написал вечером жене, которая как раз ставила
Schlüsselkorb на ночной столик в спальне, то есть дали обильную еду: серинскую форель, заливное из гусиной печенки, кур; в саду неспешный летний ветерок нежно касался роз. На следующий день было ризотто, заправленное остатками курицы, еще через день и уже постоянно мадам Шахшмидт, исчерпав фантазию, готовила только макароны с летним шпинатом. Она, как всегда в сиреневом чесучовом Reformkleid, по пятам ходила за Фрейхером, описывала родительскую мебель с витыми колонами, и уверяла, что не рождена для съемных квартир. Он уехал, забрав юного Курта фон Бонена, вскоре за ними последовал и Гельмут Рейм. Мадам Шахшмидт приносила теперь лишь авансы в счет будущих платежей. Началась война; бакалейщики выдохнули винные пары, и цены взлетели, Русский земельный кредит лопнул и у мадам Луи, и у Королевы бедных. Если бы на лето уехать к брату, которому она каждую неделю посылала большие, прикрытые белой тряпицей корзины с артишоками, бананами, коробочками гусиной печенки, не заглядываться на витрины кулинарии и кондитерской, есть только овощи и иногда жаркое из конины, то можно было бы выпутаться из передряг; но городские всегда немножко голодны. Элизабет играла «Песни без слов» Мендельсона и распахивала окно, где цвели вербена и герань, ее листики нужны, чтобы остановить кровь, когда порежешься, открывая банку дешевых консервов. После ослепительного 1911‑го года на солнце появились пятна. «Часто, ах, как часто, думаю я о тебе, и мне бы очень хотелось порадовать тебя новостями; но вот счета. Ты видишь, во сколько обошлось возродить Сан-Дене, и еще года три хорошего урожая не жди. Но мне рассказали о новом методе ухода за виноградником, посмотрим. Верь мне, любящий тебя брат». Пару раз она добиралась до пригорода, шла неуверенно, как ласточка по земле, осторожно складывала зонтик, зацепившийся за куст сирени. Дом с тремя палубами, подняв якорь, плыл против жорана; вдруг вспомнился, сердце разрывается, темный склон, ведущий через врата из слоновой кости и врата из рога{80} наверх к кухне!