Он прикрыл веки, взмахнул в воздухе мягкой холеной рукой, украшенной епископским перстнем.
— А эти де Куйонексы{17}, — спросил Вальтер с жадным любопытством, — они и вправду благородные?
Джемс поудобнее устроился в кресле, кисти его рук будто бы одеревенели: он соединял кончики пальцев и постукивал ими друг об друга.
— Хм! — протянул Джемс, появившаяся, наконец, бледная улыбка слабо осветила грустные глаза цвета антрацита. Видите ли, Вальтер, — продолжил он вдруг голосом низким и проникновенным, повернувшись к несчастному собеседнику верхней частью туловища, две длинные желтые перчатки, продолжение ног, обернутых черными печными трубами, покоились на ковре на полу, — видите ли, Вальтер, тут важно, что собственно понимать под благородностью?
Он протянул руку, взял со стола дырокол, откинулся назад и слегка пощелкал зеленоватыми зубчиками.
— Имя — это одно, благородность — другое; настоящая благородность, конечно; имя должно быть связано с землей; де Куйонексы! что это вообще значит! но есть другие имена, верно? может быть, не такие благородные, то есть я имею в виду без частицы «де», хотя именно они-то по-настоящему и благородны, например: ля Риппа, Дютертр, Ляпьер{18}…
Внезапно Джемс остановился, украдкой взглянул на часы, пробормотал несколько слов, чтобы создать тучку, окутывающую богов, когда те собираются покинуть простых смертных, протянул руку Лизель, раскрасневшейся за большим чайником с кофе — Вальтер нервничал и все утро отапливал гостиную калорифером — поспешно отдернул с выражением непреодолимой брезгливости и заторопился к выходу, вскрикивая на ходу, как белый кролик: «Боже мой! Боже мой! я опаздываю, мне пора на вокзал, целовать руку королеве!» Ее величество прибывала в город на поезде в восемь часов сорок пять минут; локомотив медленно продвигался по еловому краю, елки, однако, с тех пор загадочным образом исчезли. В двигателях едва теплилась жизнь, королева Виктория, сидела в обитом тканью салоне, напоминавшем широкое кресло, пила особый чай, чайничек чая, чайничек рома, и paздавала небрежной рукой брошки с парой голубков. Воздух и небо над столом, накрытым по случаю крестин — днем ласточки разрезали их ножницами быстрых крыльев, ночью завораживал бесшумный полет козодоев — еще не заполнили разные машины, и темно-синее пространство между звездами тоже пока пустовало. В этой точке планеты подали курицу со сморчками. Жена доктора повернула к блюду безутешное лицо. «Сморчки, — приговаривала Селестина, пробуя соус на кухне, — просто предвкушение рая». Мадам Анженеза, в ботильонах на пуговицах и обвешанная украшениями — массивный золотой браслет, подарок Альфонса, доставшаяся от матери, продетая для надежности за пояс, цепь с часами, болтавшимися между нижней и черной верхней юбкой, сказала: «Я прежде в Риге всегда жила в хорошо отапливаемом доме; мой отец собирал слуг на вечернюю молитву; все в доме отапливалось, даже… укромное местечко… не так, как здесь, — прибавила она, кивнув в сторону башенки с тронами. — И буфеты у нас были до потолка». Она подняла голову к далекому, задумчивому, равнодушному небу, которое легкие ветры, сентябрьские лебеди, пытались унести с собой. «Вы уверены? — возразил кузен Эмиль, — да вы же абсолютно ничего не понимаете». Кузен Эмиль, маленького роста, с длинной бородой, начальник железной дороги, не терпел возражений; на досуге он занимался астрономией и женился на Элизе Фарнуа из коммуны Фиез, говорили, что ее предки сами Фарнезе
{19}; рослой, глухой, с черными кудряшками на лбу и выпирающей вставной челюстью; подножье Юры не способствует здоровому росту зубов; всех подряд и городских, и деревенских, и господ, и слуг Элиза приветствовала крепким сердечным рукопожатием, увлекала за собой, через минуту оставляла в покое и продолжала путь, взбивая юбки могучими, как на рисунках Микеланджело, коленями. Она как раз возвращалась из башенки и оправляла серое широкое платье; проходя мимо Каролины, Элиза воскликнула: «О! постойте-ка, Каролина! седой волос! не двигайтесь, сейчас я его вырву». Каролина, близорукая, склонившись над курицей, пыталась нащупать и отделить от куриной кожицы сморчки, которые не любила и выплевывала, как верблюдица. «Бог мой!» — закричала она. Старая Анженеза вскинула голову: поминать имя Господа всуе! Следуя советам одной французской книги времен Второй Империи с ангелом, склонившимся к примерной девочкой, на серебряной с розовым обложке, она внушала дочери: если хочется произнести «mon Dieu», лучше сказать «mon Mathieu»{20}. Но Каролина в простоте душевной крикнула: «Бог мой!» и схватилась обеими руками за парик, где для натуральности среди черных волос парикмахер посадил толстый седой; этот парикмахер, солдат армии Бурбаки, дошел до Невшателя с подколотыми булавками рваными полами мундира, в стоптанных до дыр башмаках, сел передохнуть в лавчонке, где ему налили картофельного супа, да так и остался; он мастерил восхитительные парики. Недоумевающая Лора, с вечной полуулыбкой на белом квадратном лице, обрамленном черными кудряшками, села на прежнее место. «Хлопок?» — продолжала старая Анженеза. — До тех пор, пока я оставалась в родительском доме я не подозревала о существовании хлопка. У нас в Риге пользовались только льняными простынями, льняными скатертями, льняным бельем. Я и не думала, что хлопок существует».