Она одновременно узнала о существовании хлопка и любви. Мужчины обсуждали новую находку с поля Бембе, статую Меркурия; доктор расхваливал его длинные ноги. «Ноги, — сказала Элиза — это основное». Она окинула довольным взглядом мужа, застегивавшего манжет Эмили Фево, принимавшей его ухаживания, нос Эмили покраснел от алкоголя, а на подбородке блестела капля куриного Жира. Бездетная Элиза жила под Женевой в компании чокнутой свекрови, с перекошенным, как криво растущий кактус, бюстом, и Адольф еще навязал ей своего молчаливого кузена, одичавшего в России, мужик-мужиком; но зато Элиза вышла замуж по любви и за красавца; она хладнокровно изучала всякого новобрачного и только улыбалась. «Самое важное — это ноги». Она была глуховата, работала в саду в старом вязаном жилете; необычно покатая спина мелькала среди розовых кустов. «Элиза», — звал красавец-муж с русой бородой, наклонившись из окна виллы, отделанной под шале. Элиза! Она не слышала; сеяла анютины глазки, позже пересажу их на грядки, а пока надо использовать участок, отведенный под розы. Элиза! Как ненавистно становится вдруг существо, которое зовешь, а оно не слышит и продолжает спокойно рвать цветы, бубня что-то под нос и думая одновременно и об ограде, и о матери, и о краснокочанной капусте. В окне появилась свекровь, неестественно бледное лицо под белой тряпкой, обмотанной вокруг головы, за окнами мансарды угадывался силуэт Густалова, серая мужицкая бородища скрывала отсутствие воротничка. Наконец, зов достиг ушей Элизы, она подняла голову; Адольф вытянул шею и знаками показывал, что не может кричать; подозревали полипы в горле, а он ведь очень чувствителен к боли. Густалов увлекался нововведениями, даже пытался провести электричество в поместье великодушных князей Голицыных на юге России. Он теперь почему-то говорил с немецким акцентом. Адольф подобрал его в кафе, где играл в карты; Адольф выглядел весьма элегантно: брюки — безупречные печные трубы, широкий отложной воротничок, на него струилась русая борода, под которой угадывался черный бархатный бант; Густалов же смахивал на Толстого. Он подошел к карточному столику и тихо стоял до тех пор, пока Адольф не обернулся; карты, раскинутые на бутылочно-зеленом сукне с четырьмя отпечатанными по углам королями, разрушали систему основных частей света, бросая вызов вселенной; но и на юге, и на севере дама пик, склоняясь к цветку и вдыхая аромат, сохраняла идеальное равновесие на отрезанных бедрах. Картежники играли с морскими владыками и владычицами, королями, королевами, валетами, по пояс погруженными в зеркальные воды, услужливо отражавшими их образ.
«Густалов, ты, да откуда же? Я думал, ты где-то в российской глубинке».
«Князь едет в Европу; он обратил состояние в бриллианты и спрятал их в ботинок; у князя, ты знаешь — нет, Адольф не знал — кривая ступня; ему много удалось спрятать; он хочет обосноваться в Женеве».
«Присядь-ка сюда».
Густалов чуть поклонился, присел на краешек суконного коврика и принялся наблюдать за подводными существами; на балу при дворе кринолины отражались в неизведанных глубинах русских паркетов, как эти пиковые дамы в зеркальных водах.
«А где ты живешь, Густалов? У тетушки Сюзетт?»
Тетя Сюзетт открыла створку входной двери, когда Густалов дернул медный колокольчик, звон пронесся по длинному коридору, будто созывая монашек в монастыре, она высунула маленькое испуганное личико в ночном чепце, завязанном под подбородком и оглядела стоящего на пороге мужика. Нет, у тетушки Сюзетт для Густалова места не нашлось.
Керосиновая лампа чадила под фарфоровым абажуром; служанка вытянула и подрезала фитиль; на мгновение, когда сняли абажур, пламя заплясало, и черный дым разлился по комнате; потом лампа слегка качнулась, совсем как корабельная. Когда умерла хозяйка трактира, лампа разбилась, упав на грубый дощатый пол; мало в мире Галсвинт.