— Вустин! — шепотом позвал Швейцер. — Вы спите, Вустин?
Тот не шелохнулся.
— Эй, Куколка! — мгновенно окликнул его Остудин. — Не трогайте беднягу. У него живот болит.
"А, чтоб тебя!" — выругался Швейцер. Но не спросить не мог:
— А что у него с животом?
Остудин хихикнул.
— Бумажку съел. Жевал, наверно, минут десять.
— Зачем? — Швейцер притворился, будто не понимает.
— Это была записка от Раевского, он подобрал ее во дворе. Раевский пишет, что никакого Врага нет. Представляете? Он не дописал. Будь у него время, он сочинил бы, что и Спасителя нет…
Швейцер вздохнул. Опять он зевнул что-то важное, надо быть внимательнее.
— Интересно, есть ли в Лицее кто-то, кто не знает об этой записке?
— Вряд ли. Но это к лучшему. Не высекут же сотню человек!
— Сотню не высекут. А первого, кто распустил — высекут.
— Вот он и съел, — подхватил Остудин, не видя никакой беды для Вустина.
— Эгей, там, на мачте! — донесся шепот Коха. — Вы готовы?
— Давно.
"Хоть бы ты разлил свою отраву", — с досадой пожелал Швейцер.
Кох перекатился на другой бок:
— Берестецкий! Берестецкий!
Но удивительный Берестецкий по-настоящему спал. Кох, наслушавшись его храпа, тихо фыркнул.
— Во дает, — пробормотал он. — Оштрах! Вы тоже спите? Толкните Пендронова.
Послышалась возня. Богатырь Оштрах всегда был рад кого-нибудь толкнуть.
— Обалдели? — прошипело новое одеяло. — Я не сплю.
— Врете, — удовлетворенно возразил Оштрах и снова пихнул.
— Да я сейчас!.. — Всклокоченный Пендронов вскочил на четвереньки и взялся за подушку. Это был сигнал к бою. Подушка в руках заставляла моментально забыть Устроение, Врага, ректора, битый кирпич и самого Господа.
Однако сегодня потасовка грозила крушением более важных планов.
— Прекратите, господа! — возвысил голос Кох. — После разберетесь.
— Нам пора идти, — вторил ему Остудин. — Кто первый? То есть первый после Коха.
Минутная стрелка глухо щелкнула, словно подтверждая его слова. Остудин спустил ноги с постели и сел.
— Господа, что вы затеяли? — насторожился Листопадов, предчувствуя какое-то несчастье.
— Ровным счетом ничего, — Кох сказал это весьма убедительно. — У нас небольшой приватный разговор. Дело чести, — добавил он веско и тут же пожалел. Решение вопросов чести в столь поздний час означало дуэль. — Мы не будем драться, нет! Это совершенно особое дело.
— Но разве нельзя его отложить? — жалобно спросил дежурный.
— Нет, Листопадов, — ответил за Коха беспощадный Оштрах, не раз тузивший Листопадова за мелкие мнимые прегрешения. — Будете спорить?
— Я ничего не буду, — буркнул тот. — Меня нет. Я дал отбой, лег, и больше ничего не слышал. Я умер.
— Славно-то как, — не без презрения заметил Оштрах. — Ну, вечная вам память.
— Я иду, — громким шепотом объявил Кох.
Он бесшумно вынырнул из-под одеяла и на двинулся на цыпочках к вешалке. Не без труда отыскав в темноте свой сюртук, Кох залез во внутренний карман и вынул какой-то предмет.
— Из плошки все выветрится, — объяснил он Швейцеру, который был к нему ближе всех. — Я стащил маленькую колбу с пробкой. Будет стоять за унитазом в третьей кабинке справа. Не вздумайте подпихивать под стенку — прольете! Я проверил, там ничего не видно. Если через десять минут не вернусь, выручайте, только тихо.
"А что, если разбить колбу? — осенило Швейцера. — А после сказать, что нечаянно. Но что, если запах расползется по всему Лицею? Вряд ли. Эта дрянь не может так сильно пахнуть, иначе бы Коха давно застукали в лаборатории".
— Так кто пойдет за Кохом? — повторил свой вопрос Остудин. — Неужто жребий бросать?
— Давайте я, — сказал Швейцер.
— Идет, — кивнул Остудин. Он чувствовал некоторую вину за то, что влез незваным, и рад был задобрить Швейцера, уступив ему первенство. Кох тоже не возражал. Швейцер был парень с головой, с ним не пропадешь. Если Коху станет нехорошо, и он свалится прямо возле толчка, Швейцер его вытащит.
Кох подтянул кальсоны и критическим взглядом оценил собственный сжатый кулак: колба поместилась вся, не высовывалась.
— Как считаете — в полтора часа уложимся?