Среди лицеистов существовал строгий уговор, закон: не трогать собрата в минуты созерцания фамильных реликвий. Этим и воспользовался Швейцер: воспитанники, входившие в спальню, видели, с чем он сидит, и не смели его беспокоить. Он ничего не обдумывал, не строил планов, оставляя все дело на завтра и доверяясь судьбе, ему всего-то и хотелось, чтобы его не тормошили, оставили в покое, он не хотел разговаривать. Как случалось всегда, лицо на снимке вскоре заворожило Швейцера, и от лицеиста остался голый разум, проросший и воплотившийся в глаза, прочее тело исчезло. Он всматривался в фотографию, готовый взглядом прожечь ее насквозь. В какой-то миг ему почудилось, что та уже стала дымиться, но дело было в навернувшихся слезах, размывавших контур. Он и в мыслях не допускал, что женщина, изображенная на снимке, могла где-то жить, ходить, произносить слова. Швейцер, несомненно, верил в это, но вера — одно, мысли — совсем другое. И уж всяко не надеялся он встретить ее вовне, за Оградой, не к ней он собрался. Цели и задачи должны быть реальными, скромными — хотя какая тут скромность.
"А зачем я все это делаю? Может, к черту?.. Неубедительные галлюцинации плюс какие-то важные дела во внешнем мире, до которых ему не должно быть дела. Он не знает такого слова: «стеб» — что это? Может быть, это не имеет значения, и знание с незнанием тоже обманчивы? И страшно, конечно, тоже. Вот только непонятно, чего больше страшно — собственной наглости или…"
Второе «или» было гораздо хуже. Болезнь, вполне возможно, зашла слишком далеко и стала неизлечимой. А он молчит, рискуя заразить остальных. Где же тут честь? Какое ему мнится самопожертвование? Ведь мнится же, господа, маячит на заднем плане, бездарно притворяясь героическим горизонтом. Гордыня в крайнем выражении, греховная закваска.
— Куколка, ложитесь, — предупредил его Остудин. — Сейчас пойдут с проверкой.
Не выпуская из рук фотографии, Швейцер разделся и спрятался под одеяло.
Дурак, он опять забыл поговорить с Вустиным. Важна любая мелочь, а Вустин мог умолчать о какой-то детали, которая изменит все. Что мелочь — он даже не спросил про злополучный лаз.
В спальне шептались.
— Я, когда клал ей на талию руку, нарочно провел повыше и дотронулся…
— Стыдитесь! И что она?
— Причем тут стыд? Я же не про вашу даму рассказываю. Она — ничего, словно и не заметила. Начала говорить про погоду, про уроки…
— И не покраснела?
— Да я не посмотрел, волновался очень.
— Вустин! Эй, Вустин!. Как это вас угораздило повалить даму?
— Отвяжись.
— О-о, господа, ну и хам! Мы с вами брудершафт не пили, Вустин. Откуда такая фамильярность?
— Оставьте его, не видите — он сейчас вспыхнет, как спичка.
— Потушим. Вустин! Вам надо было танцевать с матерью Саломеей.
— Вот! Тогда бы он так просто не встал.
— Господа, живот у всех в порядке? У меня что-то крутит.
— Вы бы больше эклеров ели. Сожрали штук пять! Это из-за вас подвозить пришлось.
— Вам-то что? Вы зато по части напитков… Смотрите, не напрудите в постель.
— Оштрах, киньте подушку, я его…
— Тише вы! Сейчас в карцер пойдете!
— И отлично — Листопадова помучаем.
— Раевский не даст.
— А там нет никакого Раевского. Вустин! Признайтесь — вы все сочинили?
— Ему пригрезилось. Он сохнет по Раевскому.
— Тьфу!
— Да, да! Вустин! Вы оглохли? Вам надо было танцевать с Раевским.
— Лучше сразу с ректором.
— О-о-о! Вот был бы номер!..
— Ага. Руку на талию, голову на грудь…
— Господа, перестаньте! Меня сейчас стошнит.
— Нет, лучше с Саллюстием. Вустин! Здорово-то как: борода в рот лезет, козлом попахивает!
— Полный рот шерсти!
— Ме-е-е!..
— И сразу в альбом — любовную лирику. Потом показать, и сразу пятерка будет. В отличниках будете ходить!
— Заглохните, сволочи, надоели!..
— Что за выражения. Вы что, Вустин — с лакеями говорите?
— Известно, он груб. Он сыграл бы активную партию.
— А ректор — мазо.
— Где вы такого нахватались?
— Не ваше дело. Идеи витают в воздухе, господа. Александр Блок.
— Ваши идеи витают в каком-то своеобразном воздухе.
— Верно. И знаете, где такой воздух?
— Молчите лучше.
— Нет, знаете?
— Молчите, убью!..
— Такими идеями, сударь мой, пахнет в…
Удар подушкой. Еще один. Пыхтенье, писк. Луна, прожектор, черное небо.
Часть вторая. ИМЕЮ ЧЕСТЬ
Наивный Швейцер недалеко ушел в своих колебаниях, он не знал, что в юности чувства склонны господствовать над разумом. Швейцера утвердило в решении событие, которым именно чувства и хотели возбудить — правда, совсем не те.