Настя же вообще отличилась и подарила мне мой портрет, вышитый крестиком — я когда взглянул на него, то сразу понял, где я был снят. В Адлере… Нет, не тогда, когда я сидел хмурый на пляже, а когда мы с Настей катались на теплоходе. Я тогда еще недоумевал, зачем она меня фотографировала? А теперь оказалось, что она хотела сделать мне сюрприз. Господи, как же меня растрогала ее прекрасная идея подарка на мой день рождения…
День был веселым — мы развлекались как могли, забыв о том, что все являемся взрослыми солидными людьми. Хотелось выбросить из головы весь пережитый негатив, связанный с теми событиями… Я уже особо не думал об этом, но нет-нет да и появлялось нечто, будившее во мне ЭТИ воспоминания.
Ну, Олег Сергеевич, Володя и Раиса всегда были серьезными и даже тогда не изменили себе, но тоже веселились от души. Остальные вообще разошлись — сначала сели играть в карты на желания. Как всегда, мое непонятное везение проявилось и тогда — я снова всех обыграл. Однако я был добрым и загадывал обычные желания: но скоро меня решительно отстранили от игры в карты, поскольку все знали, что я постоянно выигрываю. Так что мне пришлось быть наблюдателем, что было тоже довольно весело, потому что в следующий раз выиграл Мартынов (а он очень креативный). Чего он только не загадывал… Например, спеть любую песню в жанре шансона, выйдя на балкон. Это, кстати, выпало Володе. Тот не любил шансон, и единственным, что пришло ему на ум, был «Владимирский централ». Я слушал, но вдруг неожиданно кинул беглый взгляд на Павлова — он о чем-то тихо разговаривал с моим тестем.
— Владимирский централ, ветер северный, этапом из Твери зла немерено… — тем временем пел Володя с балкона. Мы все слушали и угорали от того, что мой лучший друг, всегда холодный и замкнутый, поет Михаила Круга. Это натолкнуло нас на мысль спеть в караоке.
— Я куплю тебе дом у пруда, в Подмосковье, и тебя приведу в этот собственный дом… — это пел я. Да, вот бы вернуться в тот район, где я жил десять лет назад, когда все еще было прекрасно в моей жизни: я служил в армии старшим лейтенантом, командир был мной доволен, было много друзей… Эх, где они все сейчас? Развела нас судьба… Только один Володя — армейский друг — и остался у меня. А сейчас жить бы мне с женой в доме у пруда с растущей вокруг сиренью и с белыми лебедями… Забыть бы все и начать жизнь с чистого листа…
Когда вечеринка кончилась и почти все гости разошлись, меня поманил к себе Гриша. Я заметил, что у него был какой-то странный вид. Может быть, потому, что он слишком много выпил? Но все оказалось гораздо хуже…
— Вы помните тот случай? — он так выделил слово «тот», что мое сердце пропустило удар. — Вижу, что помните. И я его не забыл.
— Скажи, что ты от меня хочешь! — не выдержал я. Гриша наклонился к моему уху так близко, что я почувствовал сильный запах алкоголя, исходивший от него.
— Я тогда сразу понял, что вы убили Лиановского и ту парочку… Да еще четверых… Думали, что я не догадаюсь? Вы ошибались.
— Что ты… Как ты это понял?! Ты знал…?
— Знал. Я не доложил об этом куда следует. А как я об этом узнал — я тогда, перед убийством, последним вышел из СИЗО. Первым человеком, который пришел на следующий день, были вы. Не сам же Лиановский застрелился-то! — насмешливо заявил Павлов. — Да еще и ваша болезнь удивила меня: едва вы увидели эту троицу мертвой, так сразу и свалились в обморок. Я сложил воедино эти факты и обо всем догадался. А все это время я прикидывался ничего не понимающим.
А я-то думал, что Гриша ни о чем не догадается… Боже мой, какой же я наивный идиот! А он все знал с первого же дня!
— Зачем? Почему именно сейчас ты говоришь мне об этом?
— Я долго ждал, что вы напишете явку с повинной. Я случайно встретился с Крестовским на Лубянке, и он мне рассказал вашу историю. Я когда-то служил в ФСБ и сохранил старые связи. Жаль мне вас, да ничего другого я сделать не могу. Я не смогу больше уважать человека, который за всю свою жизнь убил уже семерых. Поэтому можете судить меня как вам угодно, но я доложу об этом. Простите меня, — на его глазах показались слезы.
— Чего ты хочешь? Денег? Занять мое место? — я был готов на все, только бы Павлов ничего не сказал. Нет, — спохватился я, — не на все. Одного лишь я не сделаю — не убью его. На восьмое убийство я никогда больше не пойду. Но он отрицательно покачал головой.
— Мне ничего не надо. Я просто хочу, чтобы преступник сидел в тюрьме, а не был ее начальником. Я ждал от вас признания, но так и не дождался, — и он вышел из квартиры. А я остался стоять на месте, глядя куда-то в одну точку, обдумывая все услышанное.
Так Крестовский не рассказал ему, из-за чего я стал серийным убийцей?! Что же это такое? А Гриша тоже хорош: мог бы поговорить с Володей хотя бы во время вечеринки. Тот бы наверняка сообщил ему причину моего поступка. Или Павлов не хотел нарушать праздничную атмосферу? Деликатный, черт бы его побрал! Не знает истинную причину убийства, а прямо, в лоб обвиняет меня в мой день рождения! Два года молчал, и в такой день нанес мне страшную рану… Да как он мог?! Ладно бы когда-нибудь в другое время сказал мне об этом…
И что мне теперь делать? Ничего не остается, кроме самоубийства. Не ждать же, пока ко мне в дом нагрянут менты… А если приедет Серега со своими операми? Как я буду смотреть в глаза моим друзьям? Я встал и, накинув на плечи куртку, вышел из квартиры. Никто меня не остановил, поскольку гости уехали, а Настя и Олег Сергеевич уже спали. Их не разбудил наш разговор. Я решительно направился в сторону метро. Не знаю, почему я выбрал именно такой способ уйти из жизни…
К счастью, народу не было. Я стоял и внимательно рассматривал все, что успевал заметить. Ведь я вижу все это в последний раз!
Я подошел к самому краю платформы и взглянул на рельсы. Знаю, что суицид — неразумный поступок; ведь бросаю любимую жену, друзей, тестя… Но и жить, когда меня заметут, не смогу! Внезапно я почувствовал, как кто-то схватил меня за рукав куртки и подтащил к себе.
— Ты что, мужик, совсем уже офигел? Под поезд собрался прыгать!
Я взглянул на своего собеседника — мужчина средних лет (около сорока пяти), в старой потертой куртке с пятнами машинного масла на ней и порванных джинсах. Наверно, бомж…
— Оставьте меня. Я иду на это осознанно.
— Не делай этого. Это ни к чему хорошему не приведет.
Я понимал, что он верно говорит, но эмоции взяли верх над разумом, и я крикнул, почему-то перейдя на «ты»:
— Мать твою, да что ты понимаешь! Ты, наверно, никого не убивал, тебя не предавал близкий человек, два года молчавший о том, что ты серийный убийца, а теперь почему-то решивший заговорить! Да еще и в мой день рождения! Тебя не избивал и не насиловал двинутый на мести главарь мафии! — при последних словах передо мной встала картинка: та скромно обставленная комната, куда меня привел Радзинский, и его ненавистное лицо — кривая усмешка, плотоядный взгляд серых глаз… Мои крики, слезы и его руки, то вжимающие меня лицом в подушку, то жадно водящие по спине… Резкие движения внутри… Будь ты проклят, Ян Радзинский — единственный человек, убийство которого принесло мне облегчение и даже радость! Жаль только, что ты дешево отделался, сука! Если бы я был таким же садистом, как и ты, то поступил бы с тобой куда более жестоко — а не просто ударил ножом… Кровь прилила к моему лицу, и я даже расстегнул куртку, почувствовав, что стало жарко. Мой собеседник заметил, что я не в себе, и сказал:
— Ты успокойся. Давай лучше сядем.
Он насильно усадил меня на скамейку и пристроился рядом.
— Меня Иваном зовут, а тебя?
— Вадим, — ответил я.
— Выпьешь со мной? — он протянул мне бутылку водки.
Я схватил бутылку и осушил ее почти на четверть. Хоть я и мало пью, но тогда мне было все равно. Алкоголь ударил мне в голову, и я почувствовал, что мне хочется спать. Иван тоже сделал порядочный глоток из бутылки и посмотрел на меня.
— О, да ты уже засыпаешь… — пьяно протянул он. — Это ты так на водку реагируешь?