— Лейла рассказала, только она просила тебе не говорить. Так что цыц! — Сергеева растянула улыбку до ушей, а ее щеки чуть подрумянились. — Я тебе ничего не говорила.
— Хочу пройтись, ты пойдешь? — спросила Плешецкая у подруги.
— Не-ет, ты иди, я тут покараулю, когда шампанское снова разольют.
Сергеева села на кресло, закинув ногу на ногу, и в считанные секунды к ней подбежала женщина с бейджем и сказала:
— Девушка, здесь нельзя сидеть, это кресло выставлено в качестве экспоната!
— Что? — переспросила Сергеева.
— Вы сидите на экспонате!
— Серьезно!?
Сергеева соскочила с места, посмотрела на кресло и расхохоталась.
— А я-то подумала, что за старье вы тут поставили, неужели нормальных кресел не было!
Смеясь, она отошла поближе к фуршету, где уже разливали новую порцию шампанского.
Плешецкая рассматривала шляпу с белым пушистым пером, стоя в центре зала. Свет от люстры падал на ее завитые волосы, и они отражались каштановыми бликами. Она была одинока в центре толпы, ее мысли никто не видел, хотя они легко читались по лицу. Она неуверенно теребила обручальное кольцо и не могла настроиться на хорошее настроение.
Ведомый тем самым непонятным чувством, все еще крутящимся в солнечном сплетении, я вдруг сделал шаг навстречу. Затем еще один и еще. Пальцы задрожали, ладони вспотели. Я не чувствовал ног.
Что я делаю?
Нас разделяло лишь слово. Стоило мне что-то сказать, и Плешецкая посмотрела бы на меня.
— Лика! — позвала ее Байрамова.
Плешецкая встрепенулась, и обернулась на зов подруги.
— Подойди сюда! — все также бесцеремонно крикнула Байрамова.
Она ушла, а я остался.
Кровь гудела в ушах, заглушая все звуки. Мне казалось, я состоял на девяносто девять процентов из адреналина. Шляпа укоризненно смотрела на меня, и я думал, сейчас она скажет: «Ну ты и кретин!»
Что руководило мной в тот момент я понял гораздо, гораздо позже.
Остаток вечера я не смел повторить эту глупость. Начался аукцион, и все посетители начали усаживаться на скамейки. Плешецкая попрощалась с подругами, а те в свою очередь, чуть ли ни рады были от нее избавиться.
Я подождал, пока она отойдет от музея, чтобы выйти незамеченным, но ждать пришлось долго. Занималась гроза. Ветер раздувал ветви деревьев в разные стороны. Сверкали молнии. Дрожащими руками Плешецкая вытащила из сумки зажигалку и с трудом зажгла сигарету. Она стояла на серой улице, мимо неслись машины одна за одной. Прическа ее растрепалась, под глазами черные дуги отпечатавшейся на коже туши. Плакала она беззвучно, одними глазами, а лицо при этом было непроницаемо каменным. Словно она знала, что ей воткнут нож в спину, ждала этого и была согласна…
Стоя за дверью, я наблюдал, как постепенно с нее спадает маска. С каждой новой слезой появлялись эмоции — искривлялись губы, хмурились брови. В итоге ее грудная клетка неровно содрогнулась, Плешецкая закрыла руками глаза. Недокуренная сигарета упала на асфальт, продолжая медленно тлеть.
И наконец-то это чувство вырвалось из моего солнечного сплетения, и я понял, что это была жалость.
Настоящая и искренняя жалость.
Лика отпускала всю злость, обиду и несправедливость. Ей пришлось дождаться, когда мир позволит остаться одной, чтобы открыться и облегчить тяжелую ношу неприятных эмоций. А когда этот запас иссяк, она глубоко вдохнула влажный воздух, вытерла слезы, и лицо снова застыло.
Подъехало такси, и Плешецкая села в него, как ни в чем не бывало.
Если бы я не стал убеждаться в том, что Плешецкая поехала домой, а не свернула куда-то по дороге, я бы не застал той жуткой сцены.
Еще на повороте к ее улице мне стоило развернуться, потому что ехать дальше смысла не было. Но я решил еще раз взглянуть на нее. Она забежала в дом, прикрываясь от дождя маленькой сумочкой. В гостиной горел свет. Двигаясь со скоростью десять километров в час, ничего не ожидая, я смотрел в окно. Плешецкая скинула каблуки, прошла в гостиную. С дивана встал Плешецкий. Между ними завязался короткий спор, и Плешецкий замахнулся, что было силы и ударил жену так, что не успела она ничего осознать, как уже оказалась на полу, прислонив руку к щеке. Платье ее неуклюже свернулось от падения, оголив шрам на плече.
Резко затормозив, я чуть не ударился лбом о руль. Плешецкий так и оставил ее на полу, а сам ушел.
Я смотрел на ее размазанную тушь под глазами, и понял, что это та самая женщина, сваливавшаяся мне на голову четыре месяца назад. Я не узнал ее, потому что помнил лишь силуэт и жуткий красный шрам на все плечо. Плешецкая носила закрытую одежду даже в жаркую погоду, и вот я понял причину. Мое сердце сжалось в тугой комок, и воздух в легких стал горячим, тяжелым и болезненным. Я вцепился ногтями в ладони с такой силой, что вязкая теплая кровь проступила на одной руке. Опомнившись, я ослабил хватку, и постарался отбросить все непрошенные чувства, затаившиеся в темном углу моей души.