Надобно было также провести начальство, Я подал просьбу об отпуске в Берлин «для свидания с одним семейством, с которым я связан тесными узами». Из этого тотчас заключили, что я намерен жениться[33]. Благодушный попечитель, граф Строганов[34], потирая руками, сказал профессорам: «Я этому очень рад, это его успокоит и сделает более оседлым». А Каченовский тут же в университете, смеясь, сказал мне: «ведь это что-то вроде Ломоносова». В день заседания Университетского Совета по поводу моей просьбы, я был бледен, как полотно, — мне почти сделалось дурно, — я должен был спросить у сторожа стакан воды. Действительно, для меня это был вопрос жизни и смерти… Но все кончилось благополучно, и в половине мая 1836 я выехал из ненавистной мне Москвы.
В январе следующего года (1837) я получил в Цюрихе письмо от гр. Строганова, которое доселе храню, как памятник благороднейшего и честнейшего человека. Я со временем его вам перешлю. В 1838 году я странствовал по Франции. На мне всего была одна рубашка и изношенная блуза, а в кармане пол-франка. При мне было письмо Строганова. Но, несмотря на мое крайнее положение, я никогда ни на одну минуту не имел поползновения воспользоваться этим письмом, которое давало мне кредит на 1000 франков в любом русском посольстве. Такова была моя непреклонная воля не возвращаться в Россию! Вот так-то я потерял все, чем человек дорожит в жизни: отечество, семейство, состояние, гражданские права, положение в обществе — все, все! Но зато я сохранил достоинство человека и независимость духа. Смотрю назад — и мне кажется, что я не могу найти в моей жизни ни одного поступка, сделанного из каких-либо корыстных видов. Я просто донкихотствовал; я вечно воевал из-за идеи, точь-в-точь, как Наполеон III, с тем только различием, что я не приобрел ни Савойи, ни Ниццы[35]. Этим я оканчиваю сказание о моей жизни в России, «где я страдал, где я любил, где счастье я похоронил» (Пушкин).
Эпизод из петербургской жизни
(1830–1833).
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
Бури улеглись — настала какая-то глупая тишина — точно штиль на море. В воздухе было ужасно душно, все клонило ко сну. Я действительно начинал уже дремать. Мне грезился какой-то вздор, какое-то счастье: жить в уединении с греками и латинами и ни о чем более не заботиться… Вдруг блеснула молния, раздался громовой удар, разразилась гроза июльской революции… Воздух освежел, все проснулись, даже и казенные студенты. Да и как еще проснулись! Словно дух святой низошел на них. Начали говорить новым, дотоле неслыханным языком: о свободе, о правах человека и пр. и пр. Да чего тут еще не говорили… И мы этому добродушно верили. Sancta simplicitas![36]
С тех пор я уже более не засыпал… Ах, нет! виноват, грешный человек! Я проспал двадцать лучших лет моей жизни (1840–1860). Да что же тут удивительного! Ведь это не редкая вещь на святой Руси. Сколько у нас найдется людей, которые или проспали всю жизнь, или проиграли ее в карты! Я и то и другое сделал: и проспал, и проигрался впух.
Но в то время случилось обстоятельство, надолго помешавшее мне заснуть. Попечитель Бороздин[37] позвал меня к себе. «Вот видите, в чем дело. Барон Розенкампф[38] занимается изданием Кормчей Книги. Ему надо разобрать и частию переписать греческую рукопись Номоканона. Вы можете ему помочь в этом Я освобождаю вас от некоторых лекций, а именно от лекций Зябловского». — Зябловский был скучный и бездарный профессор довольно скучного предмета: тогдашней русской статистики. За то он уж и отомстил мне на экзамене, поставив мне 3 вместо ожидаемых 4. Но, разумеется, высшее начальство поправило эту ошибку, и я выдержал кандидатский экзамен на славу.
Где-то, кажется на Садовой, был большой деревянный дом довольно ветхой наружности. Тут жил барон Розенкампф.
Каждое утро, в 8-м или 9-м часу, я являлся в его кабинет и садился за свою работу. Это была прекрасная рукопись Х-го или XI-го века из Публичной библиотеки. Сколько я над нею промечтал! Я воображал себе бедного византийского монаха в черной рясе, — с каким усердием он выполировал и разграфил этот пергамент. С какою любовью он рисует эти строки и буквы! А между тем вокруг него кипит бестолковая жизнь Византии, доносчики и шпионы снуют взад и вперед; разыгрываются всевозможные козни и интриги придворных евнухов, генералов и иерархов; народ, за неимением лучшего упражнения, тешится на ристалищах; а он, труженик, сидит да пишет… «Вот, думал я, — вот единственное убежище от деспотизма: запереться в какой-нибудь келье да разбирать старые рукописи».
33
Этому было некоторое основание. В Берлине была интимная связь, но о женитьбе и думать было невозможно.
34
Строганов Сергей Григорьевич, граф (1794–1882) — один из крупнейших русских помещиков, в 1835 г. был назначен попечителем Московского учебного округа и выделился на этом посту на фоне администраторов николаевской России такими чертами, которые обеспечили ему сочувственное отношение со стороны интеллигенции: он освободил университет от старого профессорского хлама, поддерживал молодую группу профессоров (Грановский и др.), отстаивал некоторые цензурные облегчения. «Из всех аристократов, известных мне, я в нем одном — писал Герцен о Строганове — встретил много человеческого». После бегства Печерина за границу Строганов приложил много усилий к тому, чтобы убедить его вернуться на кафедру московского профессора. Печерин ответил Строганову решительным отказом. В 1847 г., разойдясь с министром народного просвещения, ярым реакционером, С. С. Уваровым, Строганов вынужден был отказаться от поста попечителя Московского округа; впоследствии Строганов, выступал, как ярый реакционер и последовательный защитник дворянских интересов.
35
Иронический намек на австро-итальянскую войну 1859 г., в которой Наполеон III принял участие якобы из-за сочувствия идее итальянской независимости, но в результате которой отторгнул и присоединил к Франции итальянские области Савойи и Ниццы.
37
К. М. Бороздин (1781–1843) — с 1826 по 1833 г. состоял попечителем петербургского учебного округа, впоследствии сенатор. Бороздин занимался археологией и памятниками древней русской истории.
38
Барон Розенкампф (1764–1832) — один из главных руководителей «Комиссии составления законов», организованной в царствование Александра I для кодификации русского права; сотрудник Сперанского и впоследствии его противник. После возвращения Сперанского Р. лишился своего поста в Комиссии (1822 г.), попал в опалу и жил в полной заброшенности и бедности, занимаясь литературным трудом, в частности, историческими и филологическими изысканиями о «Кормчей книге», в которых и помогал ему Печерин. «Кормчая книга» — старинный сборник церковного права, перешедший в Россию из Византии. Составленное Розенкампфом «Обозрение Кормчей книги в историческом виде» было издано впервые в 1829 г. Розенкампф умер действительно в такой бедности, что мог быть похоронен только на казенные средства. Его жена — Мария Баламберг, умерла в 1834 г., через два года после смерти мужа.