{Развлечения обитателей Сен-Мало}
Нынче все уже забыли, что такое религиозные и семейные праздники, когда кажется, будто вся родина и ее Бог ликуют; Рождество, Новый год, Богоявление, Пасха, Троица, Иванов день — в эти дни я расцветал. Быть может, на мои чувства и воспитание повлияла моя родная скала. В 1015 году жители Сен-Мало дали обет отправиться в Шартр и построить своими руками и на свои средства колокольню Шартрского собора: разве я не трудился, как они, своими руками, чтобы восстановить поверженный шпиц старой христианской базилики? «Никогда не было под солнцем, — пишет отец Монуар, — земли, которая была бы более пылко и самоотверженно предана истинной вере, нежели Бретань. За последние тринадцать столетий нечестие ни единого раза не осквернило язык, служивший христианской проповеди, и не родился еще тот, кто увидел бы в Бретани бретонца, исповедующего какую-либо веру, кроме католической».
В дни праздников меня вместе с сестрами водили на моление в разные храмы города, в часовню Святого Аарона, в монастырь Победы; слух мой поражали нежные женские голоса из невидимого хора: их стройные песнопения сливались с рокотом волн. Когда зимним днем наступало время причастия и собор заполняла толпа, когда множество коленопреклоненных старых матросов, молодых женщин и детей, держа в руках тоненькие свечки, читали свои часословы, когда священник благословлял прихожан, повторявших Tantum ergo[2e], и под шквалами рождественского ветра витражи храма звенели, а своды, слышавшие мужественные голоса Жака Картье и Дюге-Труэна, дрожали, я испытывал необычайный прилив религиозного чувства. Тетушке Вильнёв не было нужды напоминать мне, чтобы я молитвенно сложил руки, обращаясь к Богу и называя его всеми именами, которым научила меня мать; я видел, как распахиваются небеса и ангелы несут к нему наш ладан и наши молитвы; я склонял голову: ее еще не коснулось бремя горестей, под гнетом которых хочется навсегда преклонить чело пред алтарем.
Один моряк, выйдя из церкви после торжественного богослужения, вновь отправлялся в море, готовый сражаться с бурями, другой тем временем возвращался из плавания, и путеводной звездой ему служил освещенный купол церкви: таким образом, религия и опасности постоянно окружали меня и в уме моем одно навсегда связалось с другим. С самого рождения я слышал разговоры о смерти. Вечерами по улицам ходил человек с колокольчиком, уведомляя христиан, чтобы они молились за одного из своих новопреставленных братьев. Почти каждый год на моих глазах гибли корабли, и, когда я играл на песчаных отмелях, море выбрасывало мне под ноги трупы чужестранцев, погибших вдали от родины. Г‑жа де Шатобриан говорила мне, как святая Моника своему сыну[2f]: «Nihil longe est a Deo»[30]. Мое воспитание было вверено Провидению: оно не поскупилось на уроки.
Вверенный попечению Богородицы, я знал и любил мою заступницу, почитая ее своим ангелом-хранителем: дешевый образок, который купила мне добрая тетушка Вильнёв, был прикреплен четырьмя кнопками над изголовьем моей кровати. Мне следовало бы жить во времена, когда к Марии обращались так: «Кроткая владычица неба и земли, мать милосердия, источник всякого блага, носившая в своем драгоценном чреве Иисуса Христа, прекрасная и кротчайшая владычица, вас благодарю и к вам взываю».
Первое, что я выучил наизусть, было песнопение, сложенное матросами; начиналось оно такими словами:
Позже я слышал, как поют этот гимн во время кораблекрушения. Я по сей день повторяю эти бездарные вирши с таким же наслаждением, как стихи Гомера; мадонна в аляповатом венце и синем шелковом платье с серебряной бахромой внушает мне больше благочестия, чем мадонна Рафаэля.
Если бы эта мирная «Звезда морей»[31] могла усмирить бури моей жизни! но мне с самого детства суждена была жизнь, полная тревог; жребий мой уподобил меня арабской пальме: едва стебелек мой пробился сквозь скалу, как на него обрушился ветер.
{Товарищ детских игр Шатобриана Жериль; их времяпрепровождение}
6.
Письмо г‑на Пакье. — Дьепп. — Перемены в моем воспитании. — Весна в Бретани. — Исторический лес. — Пелагические равнины. — Закат луны над морем.
4 сентября 1812 года я получил письмо от префекта полиции г‑на Пакье:
[2e]
[32]
Шатобриан получил рекомендацию удалиться из Парижа после того, как в публике стали распространяться рукописные копии его речи, которую он сочинил по случаю своего избрания 20 февраля 1811 г. во Французскую академию, но не смог произнести; она была запрещена после того, как Шатобриан отказался внести в нее требуемые императором исправления. На самом деле в сентябре 1812 года Шатобриан находился не в Дьеппе, а в городке Верней-сюр-Сен, близ Парижа.