Лихорадка, привезенная мною с дольских болот, разлучила меня с г‑ном Лепренсом. Через деревню проходил продавец целебного бальзама; отец мой презирал докторов, но почитал шарлатанов: он послал за знахарем, который заверил, что поставит меня на ноги за сутки. Назавтра он явился в зеленом кафтане, обшитом золотыми галунами, в скверном пудреном парике, широких манжетах из грязного муслина, в перстнях с фальшивыми брильянтами, в потертых коротких штанах из черного атласа, шелковых чулках сомнительной белизны и башмаках с огромными пряжками.
Он раздвигает полог моей постели, щупает пульс, велит высунуть язык, бормочет с итальянским акцентом несколько слов о необходимости прочистить желудок и дает мне проглотить маленький леденец. Мой отец одобрил его действия, ибо полагал, что всякая болезнь — следствие несварения желудка, и видел в слабительных средствах панацею от всех бед.
Через полчаса после того, как я проглотил леденец, у меня началась страшная рвота; об этом доложили г‑ну де Шатобриану, который готов был вышвырнуть незадачливого лекаря в окно башни. Знахарь в ужасе сбросил кафтан, засучил рукава рубашки и принялся жестикулировать самым странным образом. При каждом движении парик его мотался из стороны в сторону, он стонал вместе со мной, а потом спрашивал: «Чего? господино Лавандье?» Этот г‑н Лавандье был деревенский аптекарь, которого призвали на помощь. Корчась от боли, я, однако, не знал, от чего скорее умру: от снадобья, которым накормил меня этот человек, или от смеха, который он у меня вызывал.
Действие чрезмерной дозы рвотного было остановлено, и я поправился. Мы всю жизнь бродим вокруг своей могилы; все наши болезни — ветерок, исподволь приближающий нас к гавани. Первым покойником, какого я видел, был каноник из Сен-Мало; он лежал в постели с лицом, искаженным предсмертной судорогой. Смерть прекрасна, она нам друг, но мы не узнаем ее, оттого что она является нам в маске, которая наводит на нас ужас.
В конце осени я вернулся в коллеж.
{Учеба и развлечения в коллеже; первое причастие; Шатобриан возвращается в Комбург, затем поступает в Реннский коллеж и два года учится там; он отправляется в Брест держать экзамен на гардемарина, но, передумав, возвращается в Комбург к родителям}
Книга третья
1.
Прогулка. — Видение Комбурга
Предыдущую главу моих воспоминаний открывала помета «Волчья долина, январь 1814 года» — перед этой главой я вывожу: «Монбуассье, июль 1817 года»; между записями прошло три с половиной года. Слышали ли вы грохот падения Империи? Нет: ничто не возмутило покоя этих мест. Меж тем Империя пала[42]; огромная развалина рухнула в мою жизнь, как обрушивались обломки романских построек в воды неведомого ручья. Но для того, кто не считается с событиями, они мало что значат: несколько лет, проскользнувших между пальцев Всевышнего, покончат со всем этим шумом и растворят его в безбрежном молчании.
Предыдущая книга была написана на закате тирании Бонапарта и в свете последних вспышек его славы — эту книгу я начинаю в царствие Людовика XVIII. Я видел королей вблизи, и мои политические иллюзии рассеялись, как сладкие грезы, рассказ о которых я продолжаю. Прежде всего поговорим о том, что побуждает меня вновь взяться за перо: человеческое сердце — игралище всего, что ни есть в мире, и невозможно предвидеть, какой пустяк принесет ему радость, а какой — горе. Монтень заметил[43]: «Чтобы возбудить нашу душу, не требуется никаких причин: беспричинные и беспредметные образы безраздельно владеют ею и ее возбуждают».
Я пишу эти строки в Монбуассье, на границе провинций Бос и Перш. Здешний замок, принадлежавший г‑же графине де Кольбер-Монбуассье, был продан и разрушен во время Революции: уцелели только два разделенных решеткой флигеля, где прежде жил привратник. Парк, превратившийся теперь в английский, сохранил, однако, следы былой французской регулярности: прямые аллеи, молодая поросль в обрамлении грабов придают ему серьезность; вид его ласкает взор, как зрелище руин.
[42]