— Что же мыслишь, пан сотник, об этом сам? — спросил Могош.
— Мыслю я, о виданном и слышанном в иных местах рассуждая: где сильны бояре — там слаб государь, в неволе и нищете пахари. А коли так, — нет у земли защиты от ворога. Сильные люди страны заняты сварами меж собою, и топчут ее чужие кони, и грабят в ней иноземцы да полонят — татары, турки, кто пожелает того. Так и будет на Молдове, коль останется княжить в ней неразумный трус. И может все стать по—иному, по старой правде земли, коль сменит труса разумный и храбрый государь.
— Так где же он, святой ключ к нашей воле? — спросил старый Банчул. — Неужто в воле самой?
— Только в ней, — кивнул сотник Тудор. — Да в любви человека к воле своей и земле, в готовности биться за нее до смерти.
5
В замке в это время готовились к долгожданной встрече. Мессер Пьетро, кляня пропавшего Василя, самолично возглавил работы по хозяйству. Чистили и подновляли склады. Готовили амбразуры для новых пушек. Готовили к приему новых запасов огневого зелья подвалы под самой крепкой башнею — Пороховой. Амброджо с Конрадом осматривали не использовавшиеся до тех пор помещения в других вежах укрепленного пояса; новых ратников, ожидаемых с галеей, надо будет как—нибудь расселить, пока не расширят для них старую казарму. Готовили втихомолку и приданое сестре, еще не знавшей о воле братьев, но уже почуявшей сердцем, что припасен у старших и на ее долю недобрый дар. Мазо об этом, правда, знал, но ратникам было строго велено не допускать к нему девушку, дабы не ширилась среди младших в семействе не ко времени опасная смута.
Забот было много. Мессеру Амброджо, кроме прочего, надо было написать для отправки с судном кучу бумаг, мессеру Пьетро — закончить давно начатое, большое и почтительное послание главе семейства, всевластному в клане дядюшке Дионео. Особо следовало отписать доброму дядюшке о непокорности юного Мазо, к которому тот, как говорили, благоволил. Пьетро опасался, что всесильный дядюшка не одобрит отдачи надежды семьи в пиратские юнги, и этот акт следовало основательно объяснить своенравному старцу.
Готовился к приятному для него дню и отец Руффино. Багаж достойного клирика был по—иночески скуден, вполне умещаясь в крохотном сундучке. Но рыжий патер увозил, вместе с живой добычей, немалый духовный груз — со славою завершенные во имя господа угодные всевышнему дела. Была, правда, еще добыча вещественная, хотя тоже — духовная. Ее созерцанием и услаждал теперь душу мудрый отец Руффино, сидя за столом в кресле, в бывшей горнице Антонио — живописца. Рыжий патер задумчиво рассматривал свой трофей — путевые записи кочующего еретика, его дневники, наброски увиденных в разных странах построек, задуманных в дороге зданий и статуй, полотен и машин. Глядя на них, отец Руффино думал о местах, где носила беспутного Антонио нечистая сатанинская сила, о тайных и явных нитях, связывавших дела и судьбы святой римской церкви с делами и судьбами тамошних людей и царств.
Бот набросок — стены Константинополя. Теперь это оплот Высокой Порты, в сущности — новой великой державы в Европе. Что ж, умные клирики Рима правы: Ватикану и Порте никогда не придется сталкиваться всерьез. Куда пойдут, однако, далее турки? От этого зависят судьбы мира, главнейшее дело курии и всех тайных сил Рима — разумно направить новые удары осман. Оплотом ненавистнейшей, самой могущественной восточной ереси становится все более крепнущая на севере новая держава — Москва; туда, значит, на север и следует направить оттоманский ятаган. Пять единоверных, все еще способных к бою татарских орд — Астраханская и Золотая, Казанская, Ногайская и Крымская, теснимые ныне московитами, с великой радостью соединятся с мусульманской Портой в священной войне, охватывая вместе московские земли с юга и запада, выходя схизматам в тыл от верховий Волги.