Когда же московский камень расколется под турецким чеканом — тогда и пробьет заветный час для нового великого союза государей римской веры. Крестовый поход, какого еще не видел свет, — вот что станет возможным тогда с верою в успех. И латинский крест, через степи Московии, можно будет двинуть сквозь пространства Азии до страны Катай, до самого океана, за которым — острова Сипанго[99]. Великие, тайные замыслы курии роились в воображении рыжего патера, когда он листал бумаги пойманного Антонио—еретика.
Надо было подталкивать осман, на север, отдав им попутно в жертву гнездо стольких ересей — Молдову. Для этого требовалось установить с султаном тайную, но крепкую дружбу, вручив царю, по обычаю Востока, милый сердцу его подарок.
Что ж, подобный дар падишаху у отца Руффино готов. Самый бесценный, заветный для Мухаммеда гостинец.
Глаза аббата с живым любопытством останавливались на эскизах дворцов и храмов, мостов и замков, нагих и одетых человеческих фигур, на изображениях диковинных животных — страусов, грифов, тигров, гепардов, верблюдов, бегемотов, слонов. Сколько стран пришлось объехать отступнику, чтобы все это повидать? На пытке, небось, скажет все. А как сделано! Несколько скупых штрихов — и перед тобою живая птица, зверь, человек. С каким все выполнено талантом, быть может и гением! Как жаль, что не придется ему послужить делу церкви своим бесспорно могучим даром. Раскается, впрочем, согнется пред истиной веры — и сохранит, возможно, жизнь и сможет искупить свои вины трудом. Отец Руффино, однако, знал: такие не гнутся. Ну что ж, преступник сам того хотел.
Этот сын диавола — аббат собрал со стола бумаги мессера Антонио — у него надежно, слава Иисусу, в крепких руках. Собственно, сразу три птицы сбиты на этой охоте единой стрелой — за одну эту поездку отца Руффино. Ересиарх, убитый в Монте—Кастро, — первый. Турецкий принц, схваченный для выдачи брату, — второй. Беглец Антонио, живописец, — третий. Да укрепление Леричей. Да добрые семена, посеянные в Земле Молдавской во истребление еретических гнезд. Многое, многое сделано скромным слугою господа в эту его миссию на Великом море.
А все—таки — доволен ли он собой? Достаточны ли успехи, исчерпаны ли возможности скромного фра Руффо в его борьбе с диаволом и пособниками его? Нет, нет и нет!
Диавол, извечный, хитрющий враг — о нем думал без страха патер, вернувшись в свою комнату и готовясь ко сну. Диавол для аббата был подлинной, бесспорно существующей силой. Отец Руффино, сам того не зная, уважал диавола, как ни ненавидел, — за мощь и гений, порой и за величие. В глубине души был даже не всегда уверен, что это — дух зла, что людям он — враг. Порой жалел Сатану, что пал. Но, раз диавол пал, — рассуждал тогда патер, — значит был неправ. Раз одолел диавола бог, значит — на то была высшая воля... Стой! — осаживал себя тут аббат, ведь то была борьба двоих, ведь противником Сатаны являлся сам господь, выше коего — нет никого. Кто же мог стать меж ними судьей, предопределив исход схватки, а значит — быть еще могущественнее и мудрее? И как зовут его, — того?..
В других местах аббат, дойдя до мыслей таких, молился, постился и бичевал себя нещадно, заглушая грозный соблазн. Здесь надо было спать перед новым трудным днем. Аббат отогнал повеявшие на него нездешней жутью мысли и уснул.
На заре в его горницу постучал слуга. Синьор Пьетро ди Сенарега приглашал преподобного отца Руффино на вершину дозорной башни, где его милость наблюдала за лиманом. Лиман кое–что приготовил в то утро обитателям Леричей.
— Что? Галея? — оживился доминиканец, всовывая ноги в сандалии.
— Нет, челны, — ответил слуга.
6
Узники — птахи ранние, особенно если в тюрьму угодили недавно. На заре проснулись в тот день и сидельцы замковой темницы. Поплескавшись водой из бадьи, вкусив тюремного хлеба и прибавленной к нему жидкой просяной каши с кусочками прогорклого сала, узники Леричей продолжали коротать время прерванной накануне беседой.
— Что же мыслят делать с нами проклятые фряги? — с тоской завел из угла самый молодой среди белгородцев, Тома.
— На солонину тебя пустят, — мрачно заявил силач Сас. — С мясом—то у них, видишь сам, нынче туго.
— Может и не увидим более нашего лимана, помрем на этом, — сказал Банчул. — Эх, попа бы, попа!
— Тут у них ходит ксендз, — ехидно заметил Зэбрелуш. — Не позвать ли его?
— Сам ты нехристь, — обиделся старик. — Чего выдумал — латинцу за божьим словом шлешь!
— По мне, — вставил Юга, — что ихний, что наш, — от обоих одинаково бесом разит. Под каждою рясой — бесовское копыто, что на ней сверху ни болтается, наш крест или ихний крыж.