— Дар раба! — крикнул ему вдогонку Амброджо, но Мазо уже вышел из комнаты. — Каков наглец! — продолжал средний брат. — Это твое воспитание, синьор, — обрушился он. на старшего. — Вот откуда спесь!
— Мазо свое получит, за то, что убежал, не спросись. Но он — Сенарега, — выпрямился Пьетро. — Естественно, что брат мой горд!
— Нет, это противу естества! — вскричал Амброджо, вскакивая с места, в то время как Мария, недовольно поджав губы, исчезла со своим вышиванием за дверью. — Оставьте, синьор, вашу спесь безмозглым венецианцам, мыслящим себя великими аристократами и воителями!
— А чем мы хуже? — Пьетро тоже поднялся с кресла, на голову возвышаясь жилистой тощей статью над братом, обретавшим уже брюшко. — Семьдесят семь лет назад, вторгшись с победным флотом в самую гавань Венеции, генуэзец Пьетро Дория сказал: «Я взнуздаю коней святого Марка!»[28]
— Да не взнуздал!
Братья ратоборцами постояли друг против друга, меряясь воинственным духом, но поостыли.
— И ты тому первый рад, — буркнул Пьетро, садясь.
— Вовсе нет, — ответствовал Амброджо, опускаясь в кресло. — Но вам, твердолобым, — прости уж, синьор брат, — пора бы и вам понять: у них, сан — марковцев, одна дорога, у нас — иная. Пустое величие, безмерная гордыня, суетное великолепие — вот причины неминучей гибели города среди лагуны![29] От того же — утрата им былой мощи! Из этого пора бы извлечь урок!
— Скажите, мессере, какой!
— Не гербы, а сундуки! — широкие рукава среднего брата взлетели над рано лысеющей головой. — Не дворянские грамоты, а закладные. Не пышные флаги, а скромные вывески контор. Не золоченые доспехи, а темное платье торговых гостей и менял.
Мессер Пьетро молчал, отбивая пальцами такт лишь ему слышного торжественного марша.
— Не полки да флоты первее для нас, а деловые компании, — продолжал Амброджо, — не цитадели, а банки. Войска и крепости, спору нет, надобны, но только в поддержку делам. И не турниры да битвы верный наш удел, а незаметный, упорный труд, в коем, по грошику да аспру, сила мира будет собрана в наших руках!
— Много вы ее этак набрали, — усмехнулся Пьетро, раскачивая ногой в высоком сапоге. — Старая Генуя вся в долгах!
— Виновны же в этом вы, — отбил его выпад Амброджо.
— Ты прав, Пьетро, город живет на закладных, казна давно опустела. Но, впав в нужду, мы многому научились, — такие, как я, тебе не в пример. Увидели, как можно, собрав золото в тяжкий кулак, пробиваться им повсюду к власти. Ты слышишь, Пьетро? Повсюду!
— Стало быть, и здесь?
— Конечно, брат, и в этом забытом уголке мира! На первое место в мире выходит деловой, оборотистый человек, меченосец деловой думы. Его оружие — мысль; золото — лишь блистательная плоть этой мысли, каждый день обретающей в нем и. звон, и все. Дворцы и замки? Пусть живут в них глупцы! Истинный хозяин этих домов суеты отныне — он, человек дела. Он и будет повелевать еще спесивыми, но уже мнимыми владельцами дворцов и замков, приказывая им, на кого идти пешей ратью, куда плыть судовой, кому засылать сватов да послов, с кем иметь детей. Он есть владыка мира, доподлинный. А замки, грамоты, престолы, шпоры, венцы, пустое величие да спесь ему — лишь помеха, лишь мешают взять в руки мир со всем, что в нем есть!
— Весь мир? — усмехнулся Пьетро. — Для меня, брат Амброджо, это много. С меня будет и Леричей. Ну, еще землицы туда, — взмах рукой в сторону севера. — К тому же, разве я не торгую и здесь, не веду дела?
— Спору нет, ведешь. Но пойми же, брат, не о торге одном у нас речь. Прежде торга теперь, над торгом самим нынче встало дело, о коем у нас раговор, в коем мы, дети Генуи, более всех на свете и преуспели. Это дело — умная, на знании мира строенная, далеко нацеленная игра великими деньгами, широкими замыслами, урожаями целых провинций, доходами и данями целых стран. В коей можно, не снимая домашних туфель, обесценить выигранную войну, либо, напротив, превратить поражение в победу. Игра закладными, векселями, купчими, актами, обязательствами, поручительствами, торговыми полномочиями. Золотом, которое, как в руке волшебника, то являет блистательный лик, то превращается в кучку пепла.